т. е. могли направляться путем личной подачи в суд тяжущимися сторонами. В парламентскую эру адвокаты, само собой разумеется, настояли, чтобы этот ущерб их ремеслу был уничтожен. В противном случае, их принудительное и исключительное право, которое во всей полноте осуществилось также по вине конституционной эры, получило бы, в смысле выдержки принципа, сомнительную трещину. Без обязательства иметь адвоката сохранялась возможность, в случае необходимости, вести процесс самому, собственными личными усилиями, т. е. прямо в суде. Таким обстоятельством, между прочим, смог еще воспользоваться я сам в процессе с моей запиской, который я вел против Бисмарка; в то время полное адвокатское принуждение во всем его великолепии еще не было протиснуто адвокатами и евреями сквозь парламентские дебаты.

На адвокатское принуждение я потому указал здесь с такой особенной настойчивостью, что оно служит главным доказательством той вынужденно-рабской роли, которую публика играла и во многих других отношениях своих к сословию юристов. И потому при исследовании общих правосостояний в вопрос входят не только холопство, стоящее на высших ступенях, и соответственные ему учреждения или сословия, но и то обстоятельство, что народы и народ могли или должны были допустить самые унизительные принудительные учреждения. При обсуждении всего, что касается юристов и связанного с ними полуправа, указанное обстоятельство нужно принимать в расчет.

Вообще наша критика юриспруденции нимало не задается здесь целью быть общей; она имеет лишь специальную цель – коснуться социального холопства в существующем положении вещей в некоторых существенных его чертах и выставить его напоказ. Однако часть нынешнего состояния коренится в отдаленнейших фактах прошлого. В особенности холопство, поскольку оно действительно присуще сословию юристов, объясняется отчасти уже как наследие византизма в собственном, исторически-правовом смысле этого слова; а потому мы должны припомнить дальше некоторые исторические обстоятельства.

Относительно выводов из истории права, касающихся собственно теории и практики права, не нужно забывать, насколько это очень скудное полуправо всегда само собой напоминает о том, по чьей милости оно существует. Его слабое дыхание тотчас же прекращается, как только политика признает за лучшее, объявив чрезвычайную охрану, заменить обыкновенные суды, так сказать, инстанциями поля сражения и войны. Тогда под режимом самых суровых военно-полевых судов, оканчивающих процесс быстро, в течение нескольких часов, выясняется вполне, где прекращается наша прославленная культурная юрисдикция и в какой степени так называемое правовое состояние оказывается почти не чем иным, как вещью, допущенной в известных границах политикой насилия и хищничества; эта политика позволяет свободно играть в полуправо в тех областях, где она не ожидает каких-либо серьезных столкновений, и до тех только пор, пока её собственное существование не окажется под вопросом. В большом масштабе вновь осуществила это поучительное направление политики русская действительность 1906 года.

5. Если бы традиционный дух политики был и мог быть лучше, то и деятельность юриспруденции могла бы иметь более благотворный характер. Даже неблагоприятная традиция исторического права не помешала бы этому. Историческое право должно было увеличить зло потому, что на почве холопства возникшая юридическая ученость как нельзя лучше была прилажена к разбойничьей политике. Библия юристов, Кодекс Юстиниана есть византийское произведение шестого века – и это знаменательно. Юстиниан повелел сделать через своих чиновников извлечения из сочинений римских юристов, что и составило фрагменты так называемых пандект. Из очень поверхностного учебника Гая велел он выточить нечто еще более поверхностное: так называемые институции и собрание императорских указов вместе с новеллами византийского фасона образовали известные нам останки прославленного корпуса права.

Но этому «корпусу» не хватало только одного, и притом главного, – души! Ученые византийской эпохи были уже до такой степени неспособны и лишены суждения, что не в состоянии были понимать и оценить сравнительно лучшее в литературе римских юристов. В лучшем случае они были поэтому компиляторами, но их извлечения и отрывки, которые они сшивали для практических целей или портили изменениями и вставками, строго говоря, производят впечатление только похорон подлинной римской юридической литературы. Правда, эти компиляторы сохранили память о ней и даже бессвязные образчики её, но они же были и виновны в том, что оригинальные сочинения утерялись, при поверхностном византийско-холопском понимании дела думали, что можно удовольствоваться похожей на мозаику радакцией пандект, и отстранились, по легкомысленному невежеству, от первоначальных творений римских авторов, как от вещей, ставших излишними.

Если бы держались древнеримской юридической литературы, то развитие теории в новейшие времена, а именно, разумение римского способа понимания права и римской правовой логики получило бы значительный толчок вперед. Ведь могло же еще в XIX столетии простое издание в свет Гая, этого очень второстепенного учебника времен императоров, стать поводом для разных толкований и послужить существенной опорой для исторической школы права, основанной впервые Гуго и затем представленной в лице Савиньи. Однако, несмотря на все это, и об упомянутой подлинно-римской культуре права мы не можем быть слишком высокого мнения. Она принадлежала преимущественно к первым векам империи и дышала уже духом ограничения теории областью частного права, так как от публичного права, после того как установился цезаризм, в сущности, не осталось ничего, на место публичного права стало даже нечто похуже, чем ничего…

6. Что касается самого нового времени, в особенности перехода от XVIII к XIX веку и этого последнего, то должна быть отмечена историческая школа, начатая геттингенским профессором Гуго, затем основанная одновременно специальными исследованиями Савиньи и бывшая предметом совершенно особенных забот в Берлине. Эта школа сошла с дороги так называемой практики обычного права. Она наметила небесполезный боковой путь, на котором получилось кое-что для восстановления древнеримских правовых отношений и теорий права. С этим вместе было тотчас же разложено полученное от Средних веков смешение правовых понятий с национальными обычаями и правами тех позднейших народов, которые внешне и политически овладели ходом исторических дел. Для того времени и для будущих времен зла в этом не было. Наоборот, можно радоваться, что половинчатым формам был нанесен удар и что грубость и нескладность бедного теорией национального права стали вполне очевидными.

Савиньи, долгое время профессор права в Берлине, а затем прусский министр законодательства, много сделал для просеивания прежних, еще хаотически-нагроможденных материалов своими подробными специальными исследованиями, а именно своей историей римского права в Средние века, причем, кстати заметить, бросил немало света и на историю эгоистически-цеховой жизни университетов и юридических факультетов, начиная с болонского. Но, кроме того, Савиньи защищал все решительно-принципиальное и в особенности боролся против легковесности и дрянности новейшего способа изготовлять своды законов. Если даже его ближайшим главным мотивом был ясно выраженный консерватизм, – чтобы не сказать реакционность, – то все-таки по внутренним, чисто научным основаниям он был прав, когда утверждал, что нашему времени не хватает формальной способности к солидному законодательству. Другого