было бы учить, о чем-то связном и широком в истории и в системе. Он верил в свое дело и посвящал ему в течение всей своей жизни все силы. Его критические способности были, конечно, не везде и не во всех направлениях достаточными; но он все-таки сумел в развитии древнеримских теорий отыскать различие в исходных пунктах и позициях, поскольку вообще здесь можно было установить что-нибудь твердо. Вообще, возврат к древнеримскому праву и его истории был достойным признательности шагом вперед по сравнению с прежней совершенно рабской манерой пользоваться византийской библией права.

К содержанию нашего сочинения о социальном спасении вполне относится взгляд на состояние юриспруденции; но мы ушли бы слишком далеко от темы, если бы захотели более подробно изложить преобладающую долю участия Гуго в установлении исторической точки зрения в учении о праве. Наоборот, одна из его слабых сторон вполне относится к нашей теме. При всей своей историчности, Гуго был не особенно тактичен по отношению к безусловному значению принципа собственности и даже по отношению к абсолютному значению брака. Из высказанного им по этому поводу можно заметить, что ему не хватало здесь, так сказать, математически твердого убеждения. Из естественного права, которое само было в этом пункте не твердо, такого убеждения он почерпнуть не мог; а исключительно положительная юриспруденция древнеримских юристов не была в состоянии дать в этом направлении чего-нибудь дедуктивно установленного. Институты вроде собственности и брака предполагались как бы данными, и уже из такого предположения выводились следствия. О причинах возникновения и первоосновах этих институтов римские юристы не заботились; даже просто в определениях того, что было дано, они оказывались довольно часто слабыми и неловкими. Как же мог тот, кто их уровень считал высоким, добраться до твердой логики вещей и до оснований!

8. Если у Савиньи нельзя отыскать подобной нетвердости, то причиной этого был его консерватизм, но не влияние анализа древнеримской юриспруденции. Последняя, как сказано, держалась нейтрально, так как она не занималась последними причинами правовых институтов, т. е. не занималась дедукциями собственности и брака из их первопричин. Даже в своих обобщениях она, в сущности, не вышла за пределы рецептивного отношения, принимающего вещи просто как они есть…

Сам Савиньи имел о праве только очень смутные, чтобы не сказать туманные представления. Он выражался о нем не прямо, с убеждением, но только с помощью сравнений. Любимым у него было сравнение с языком. Подобно языку, право, по его мнению, должно быть чем-то, возникшим путем положительного процесса, чем-то, обусловленным фактической принудительностью исторического хода вещей; и поэтому в праве можно делать изменения только постепенно и понемногу. Но ведь происхождение и развитие языка является не меньшей естественнонаучной и культурной проблемой, чем образование права. Итак, этой метафорой не достигается ничего серьезного. Римские же юристы своим естественным правом едва ли имели в виду выразить что-нибудь важное, кроме отношения двух полов; да и здесь ведь не должно было смешивать человечески-нравственной формы отношений с животной безразличностью.

Заблуждение состоит в том, что на определенно выраженные учреждения чем-либо выдающихся народов не смотрят как на более совершенное свидетельство подлинной и естественной человечности. В учреждениях могут, конечно, воплотиться крайние взгляды, но отсюда отнюдь нельзя было выводить то полное разложение, которое наступило под конец и нивелировало все. Савиньи нимало не обеспокоился таким ходом вещей, но держался по отношению к браку просто средневековой религиозной традиции, причем в области протестантского законодательства защищал необходимость затруднения разводов. В его собственной семье получило даже перевес, благодаря жене, католическое воспитание. При наличности подобных вещей, разумеется, нельзя было ожидать в указанном пункте сколько-нибудь естественной и глубокой критики. В сопоставлении с этим неуверенность Гуго, несколько скептическая по отношению ко всему институту, кажется даже скорее преимуществом. В общем итоге от обоих направлений остается только то, что как естественно-правовые, так и исторические традиции всякого рода до сих пор не помогали и вообще не принесли с собой ничего достаточно надежного; если они что и укрепили, так только разве ограниченное реакционерство.

Подобным же образом обстоит дело и с собственностью, если спрашивать там об абсолютных принципах. Формальная юриспруденция уже у римлян обходилась просто помощью давности владения. Такого рода юриспруденция остерегалась даже в теории задавать вопрос о первоначальном происхождении собственности. Она скорее направляла все усилия к тому, чтобы обойти этот вопрос. И действительно, среди продуктов хищнической политики, которые должны были считаться справедливой собственностью, для юристов, как послушных служителей того, что однажды было установлено, другого выхода не оставалось. Но здесь и завязывается узел, здесь и обнаруживается, в какой степени одна юриспруденция, в самом благоприятном случае, создает лишь полуправо, оставляя в покое другую половину права. А где, как у Савиньи, под правом понималось расширение господства (что было уже более римским, чем сами римляне и, во всяком случае, не особенно вязалось с любимым сравнением с языком), там специфическое понятие права было утрачено и оставалась одна только голая фактичность, пред которой должно было преклоняться!

9. Исторически-позитивное отношение к праву было хоть и недостаточным, но в тесной области своих специальных исследований и при солидности их – несомненно ценным. Поэтому Гуго и Савиньи в своем направлении работали недаром. Наоборот, философия, противополагавшая себя этому направлению в XIX веке, оказалась совершенно невменяемой. Уже то не было хорошо, что Гуго немного затронул кантовскую естественно-правовую премудрость и кое-где поневоле оказался под её влиянием. Философствующим, по большей части, не хватает положительных специальных знаний, которые они и стараются заменить необдуманным применением своих категорий; при этом, почти без исключений, они только искажают эти знания. Кант не имел даже ясного понятия о римском праве. Он играл многочисленными комбинациями словечек «лично» и «вещественно» прямо так, как будто бы дело шло об исчерпывании всех чисто внешних сопоставлений.

Совершенно худо, однако, дело стало в XIX веке, поскольку оно прикрывалось Гегелем. Там надо было за какую угодно цену выпустить что-нибудь наперекор исторической школе права. Сам Гегель сфабриковал бессодержательную книгу, которая должна была представлять приблизительно материал естественного права и философии права. Правда, мнимая диалектика, царившая там, не выставляла слишком уж наружу отдельных костей своего скелета, так как это было бы для неё слишком невыгодно – а она верила в себя еще слишком мало; однако под сурдинку эту антилогическую путаницу там пускали в дело. Это была приправа, над которой должен смеяться тот, кто однажды разглядел способ её приготовления. Тем не менее бессмыслица в более или менее измененном виде в течение всего столетия и до наших дней постоянно находила для себя любителей; эти любители жаждали как-нибудь, по университетской или не по университетской манере