Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— У Брайана Мосса дома жена, — сказала Джелли. — Я так не поступаю. Не связываюсь с женатыми. Если леди Райс несчастна, почему должна быть несчастна Ориоль?
— Как раз по этой причине, — проскрежетала Ангел, плохая Ангел, ангел мщения, на ухо Джелли. — Если ты разольешь это горе вширь, на тебя придется меньше. — И Ангел укусила Джелли за основание большого пальца так сильно, что след сохранялся несколько дней и болело это место почти так же, как ее груди там, где их клевал и покусывал Рам.
— Ничего подобного я не сделаю, — сказала Джелли. — Анджелика права: добьюсь только, чтобы меня уволили. Вот к чему приводят служебные романы.
— Это не служебный роман, — скрежетала Ангел. — Ты оттрахаешь своего босса в своих интересах.
— Нет, — сказала Джелли.
— Но я хочу! — взвыла Ангел у нее в голове, заглушая рассудок. — И сделаю! Я хочу Брайана Мосса теперь же, сволочная ты старая сука, и я его получу!
— Заткнись, — сказала Джелли, кусая другой большой палец. Леди Райс напевала про себя где-то еще, какой-то грустный, меланхоличный, вполне типичный мотивчик. — Не дави на меня. Я привязана к мачте, понятно? И я тебя не слушаю. С леди Райс я справляюсь, и я справляюсь с Анджеликой, но ты, Ангел, от тебя всего ждать можно, я знаю! Убирайся из моей жизни.
— Вот-вот, вали все на меня! — завизжала Ангел. — Повесь меня за свои большие пальцы. После всего, что я для тебя сделала! У тебя самой никогда духа недостало бы, а ты знаешь, до чего тебе распрекрасно было, всем вам.
— Я иду домой! — крикнул Брайан Мосс Джелли Уайт. — Надо успеть искупать малышей.
— Прекрасно, — отозвалась его секретарша. — Я выключу свет и включу сигнализацию.
Брайан отправился домой на поезде. Джелли спустилась в метро и с тысячами других втиснулась в пространство, годящееся только для сотен, вдыхая воздух, увлажненный запахом отчаяния. Как спастись? Как не делать этого? Как устроить, чтобы не оказаться в стаде, чтобы тебя не стискивали, не оскорбляли, не насиловали? Взгляните, край моего пальто зажало между дверями, и он будет чиркать по слою грязи на стенке старинного туннеля; каблук-шпилька этой женщины вонзается между пальцами моей ступни, сдирая кожу; пах этого мужчины, задница этой женщины трутся о мои. Мы разделяем одну и ту же муку, вдыхаем воздух, выдохнутый кем-то, используем приемы травмированных, чтобы избежать воспоминаний о поездке; рабов гнали к пирамидам бичами, просто забавы ради, боли ради — ведь исполосованный бичом раб работал вдвое хуже, но человеку следует знать, что он побежден. А потому его господа с начала времен настаивали на том, чтобы всячески унижать свою рабочую скотинку. А теперь, используя свои ложи и конфедерации, они собрались и за шампанским изобрели общественный транспорт, каким сами никогда не пользуются, чтобы гнать работающих на работу бичами — а рабочие места недолговечны, а жить тяжело и опасно, и кто в силах протестовать?
Разве мы не страдаем? Многоголосие метро возносилось к небесам, говорило с небесами. Кто спасет нас? Но ответа не доносилось. Страдание ведь не обязательно указывает, как найти облегчение; то, что что-то началось, еще не значит, что оно должно кончиться; угнетение не делает обязательным появление героя или грех — искупителя. А к тому же все ведь терпят других и в целом, и по отдельности и палец о палец не ударят, чтобы улучшить хоть что-нибудь. Белые ненавидят черных, черные ненавидят белых, и все промежуточные станции; родители ненавидят детей, дети ненавидят родителей; полиция ненавидит граждан, граждане ненавидят полицию, мужчины ненавидят женщин, женщины ненавидят мужчин, старые ненавидят молодых, молодые ненавидят старых, и все ненавидят служащих в форме, которые кричат: «Осторожнее в дверях, пожалуйста!» А иногда упираются могучей дланью в спину какого-нибудь бедняги — так ему и надо! — и втискивают еще одну человекоединицу вибрировать, вжавшись во вздыхающую, отсыревшую, вибрирующую массу внутри вагона. В Лондоне, в Токио, в Москве или в Нью-Йорке, в Йоханнесбурге или Торонто, в Сеуле или в Самарканде в час пик картина совершенно одинакова.
Братская любовь появляется в часы затишья.
Таким образом Джелли доехала до станции «Бонд-стрит», где вышла из вагона. К тому времени, когда она доберется до «Клэрмона», казалось ей, она, как обычно, вновь будет леди Анджеликой Райс, хотя инкогнито, хотя с ноющими грудями в синяках, и саднящим подбородком, и укушенным большим пальцем. День выдался долгий, начался Рамом, кончился жомом. При этой мысли Ангел засмеялась. Ей нравилась всякая игра слов. Она просеменила через двери «Клэрмона», и швейцар посмотрел ей вслед, не распознав в ней леди Райс и гадая, из какого она агентства и почему он не получил за нее комиссионные. Его нормальный первоначальный гонорар составлял десять процентов.
— Мы не можем жить в «Клэрмоне» без конца, оплачивая счета мошеннически, — Анджелика сказала леди Райс.
— Девушке нужен собственный дом и очаг, хотя бы чтоб повесить над дверью красный фонарь, — сказала Ангел, — и табличку «Фотомодель» под звонком. В отеле этого не сделаешь.
— Мне нужна удобная квартирка где-нибудь, — сказала Джелли, — совсем моя, чтобы я могла начать жизнь заново. Почему бы нам не принять предложение Эдварда? Это ведь было бы куда легче, чем все это? Просто махнуть рукой и начать сначала. И вообще мне претит жить на деньги мужчины.
Но леди Райс не слушала. Она была дома и снова плакала.
Леди Райс продолжает угрюмо зацикливаться на алиментах. Леди Райс не дает Ангел сбить себя с толку. Та, в сущности, лишь источник развлечений, хотя теперь леди Райс воздает должное применениям секса. Леди Райс все еще намерена получить положенное ей, но она благодарна Ангел за старания. Не желает она слушать и Джелли, которая все чаще жалуется, что потеряет здоровье, если этот развод будет так тянуться и дальше. Да, она понимает, как соблазнительно крикнуть «хватит, хватит!» и уступить, но не кричит и не уступает. Она упряма и исполнена гнева.
Обходиться без гнева, объясняет леди Райс своим субсестрам, равносильно тому, чтобы обходиться без пищи, ставшей насущной. Теперь ее питает хлеб возмущения, обильно сдобренный горькой желчью, подступающей к горлу. Хлеб, густо намазанный и хорошо пропеченный ненавистью к Антее. Сплошь неправедные, нездоровые эмоции, но поддерживающие, и лучше, чем горе. Гнев — это нож в зубах истомленного воина; небезопасное оружие, металл прижат к зубной эмали, острие повернуто наружу. Но конечно, если упасть, он тебя и выпотрошит — твоя собственная вражда, а не враг. Ненависть, как и секс, — тот же наркотик, объясняет леди Райс. Ощущение такое, словно можешь просуществовать на них вечно, что ты родилась с точной дозой ненависти; но конечно, она завлекает тебя, затягивает, убивает. И убьет быстро, если ты превысишь дозу, как убивает героин; ты можешь в один миг захлебнуться собственной желчью. Это — противоположность тихой смерти. Это смерть от невоздержанности, злобы, праведного гнева, тошнотворного отвращения. Или же она будет убивать тебя медленно; ты можешь отпрянуть с воем, как Джелли тогда в «вольво», припаркованном в бетонном стойле, и оставить поле боя другим, зализывая несомненно смертельные раны, дикий зверь, укрывшийся в вонючей пещере, жалкий, издыхающий, но опасный.
