Махмуд был не одинок в своих взглядах. Как известно из истории, «Тысяча и одна ночь» вызывала бурную реакцию консервативных критиков. Некоторые считали, что умеренной цензуры было бы достаточно, чтобы скрыть ее сладострастный подтекст. Другие требовали полного запрета. Французский востоковед Антуан Галлан провел над текстом собственный обряд экзорцизма, когда в начале XVIII века впервые перевел его на французский язык. В 1873 году книга была запрещена в США по закону Комстока. В Саудовской Аравии она запрещена по сей день.

В Египте «Альф лейла ва-лейла» была одним из тех полей сражений, на которых разворачивалась война между культурной идентичностью и культурной политикой. На протяжении всего прошлого века египетское правительство металось между секуляризмом и консерватизмом, не имея какой-то вразумительной и последовательной идеологии и лишь усиливая тем самым разделение общества. Между разгневанными читателями, правительствами, интеллектуалами и судебной властью вспыхивали споры и раздоры, которые не утихали десятки лет. В 1985 году другая группа консервативных юристов подала иск против издательства и двух книготорговцев за публикацию и распространение несанкционированной версии «Альф лейла ва-лейла». Суд постановил конфисковать тираж и оштрафовать всех трех нарушителей на пятьсот египетских фунтов. Их преступление: нарушение египетского закона о борьбе с порнографией и угроза моральным устоям страны. Судья подчеркнул, что запрещает не все версии, а только те, в которых содержится более ста историй с детальным описанием полового акта. Египетские интеллектуалы выразили возмущение в связи с попыткой создать новое разделение: исламское с одной стороны, порнографическое – с другой. В то время мой отец регулярно читал статьи прогрессивного журналиста Аниса Мансура, который выступал против волны исламизации, катящейся по Египту. Отец понимал, что волна эта неизбежна и неукротима. Глава департамента морали министерства внутренних дел заявил, что книга представляет угрозу для египетской молодежи. Он отказался признавать эти истории частью нашего наследия и сказал, что книгу нужно отправить в музей. Моя мать, вечный поборник всех музеев, была в ужасе от такой близорукости.

Но возникли новые скандалы, связанные с цензурой, и суды переключились на другие дела. Провокационное содержание «Тысячи и одной ночи» – метафоры, символы и двусмысленные описания, связанные с сексом, – было на время забыто. Однако эти образы по-прежнему всплывали в нашем сознании, поскольку вытеснить или подавить их никому так и не удалось. Книги всегда оказывались в центре военных действий, из-за чего бы ни разгорался очередной конфликт. Сначала поводом для нападок были политические и религиозные воззрения. Затем мишенью стал секс. И о чем бы ни шла речь – о сексе, политике, религии, верх всегда брали консервативные взгляды. Но в 2010 году, через несколько месяцев после того случая со студенткой, победила литература. Правда, даже после судебного решения право «Тысячи и одной ночи» стоять в отделе классики оставалось под вопросом. У доктора Медхата было больше сторонников, чем я могла себе вообразить.

Некоторые из них, в том числе отдельные студенты Каирского университета, считали, что эта книга недостаточно изысканна, чтобы претендовать на звание классики. Я напоминала им, что эти сказки легли в основу множества канонических произведений, выставленных в том же отделе. «Декамерон» Боккаччо. «Кентерберийские рассказы» Чосера. «Гептамерон» Маргариты Наваррской. В «Кандиде» Вольтер делает отсылки к Синдбаду. А разве можно забыть стихотворение Теннисона «Воспоминание об арабских ночах»? Или «Тысяча вторую сказку Шехерезады» Эдгара Аллана По? Произведения Борхеса, в которых невозможно не услышать отголоски этой же книги. Новелла «Дуньязада» Джона Барта. «Дети полуночи» Салмана Рушди. Даже в «Мизери» Стивена Кинга, где главный персонаж вынужден писать роман под страхом смерти, слышится эхо истории Шахерезады.

Но и этого внушительного списка нашим сомневающимся посетителям было мало. Я стала искать другие издания «Тысячи и одной ночи», чтобы проследить за тем, как она менялась, и обнаружила новые вариации. Я знала, что раздобыть другие версии будет нелегко. Эти сказки передавались из уст в уста, и такая гибкая форма распространения делала их более живучими – но вместе с тем ставила их под угрозу исчезновения. Тем не менее я отлично знала, с чего стоит начать поиски: с моего любимого книготорговца хага[41] Мустафы Садека. Когда я пришла к его рыночному прилавку на Сур аль-Азбакия[42], он предложил мне заглянуть к нему в киоск на рынке по окончании пятничной дневной молитвы. Я выждала после нашего разговора несколько пятниц, чтобы дать ему время подготовить нужные книги к моему приходу. Хаг Мустафа унаследовал от своего прадеда семейный бизнес: книжный магазин, товарный склад и лавку. Мустафа и другие книготорговцы, работающие на Сур аль-Азбакия, представляли собой альтернативный рынок, были противоположностью государственным издательствам и загнивающим книжным магазинам второй половины XX века. У них была своя, неофициальная, рассредоточенная сеть, которая уклонялась от всяческого регулирования и надзора и справлялась со своими задачами гораздо эффективнее, чем разрушающаяся система под управлением государственных чиновников. За деньги Мустафа и его коллеги могли раздобыть все что угодно.

У хага Мустафы были медовые глаза и молочно-белые зубы. Это был человек веселого нрава, неизменно одетый в один и тот же костюм в стиле сафари 1980-х годов. Меня он уважительно именовал «доктора». Я спустилась по крутой лестнице в его магазин – уставленный книгами грот. Некоторые из них были расставлены по полкам, но большинство сложены на полу в шаткие колонны и помечены обрывками бумаги с ценами. Он, как обычно, предложил мне чашечку крепкого турецкого кофе. А затем стал с нескрываемым ликованием копошиться в стопках книг у себя на столе в поисках раздобытого для меня сокровища. Наконец он выудил оттуда заляпанную, потрепанную книгу в дырявой картонной обложке. Я сразу поняла, что это: редкое издание «Альф лейла ва-лейла» 1892 года, выпущенное Матбаат Булак – первой египетской типографией, учрежденной Мухаммадом Али в 1820 году. У хага Мустафы глаз был наметан: он знал цену таким вещам: «Это историческое достояние. Пусть даже и с дырками».

– Хаг, вы мастер! – обычно я старалась реагировать в присутствии Мустафы как можно сдержаннее, поскольку знала, что он следит за выражением лица клиента, чтобы заставить его заплатить побольше. Но он был опытным торговцем, и, как бы я ни прикидывалась, обмануть его инстинкты было практически невозможно. И на этот раз я была слишком потрясена, чтобы даже пытаться.

– Только положите ее в морозилку, чтобы убить всех книжных червей, что там остались, – сказал Мустафа. – Ну что ж, поторгуемся. Но немножко.