Я могу назвать наш развод успешным, но пока что не могу сказать то же самое о нашем опыте родительства. Я еще не знаю, какими получатся Зейн и Лейла. Самое ужасное в том, что от меня это никак не зависит. Роль родителя так же, как и автора или основателя, не гарантирует успеха. Рид Хоффман, соучредитель LinkedIn, однажды произнес такую известную фразу: «Предприниматель – тот, кто прыгнет с утеса и, пока будет падать, соберет самолет». Дети, как и другие новые начинания, выпускаются без инструкций. Когда мы заводим детей, то пытаемся оценить, чем при этом рискуем; у нас есть большие надежды, и мы точно знаем, что любой план потребует изменений, поскольку впереди, скорее всего, множество неожиданностей. Diwan – отличный тому пример: мы с Хинд и Нихал сделали ее точно такой, какой она нам представлялась, и могли лишь надеяться, что наш замысел окажется успешным. Чтобы не дать ей зачахнуть, мы были вынуждены подстраиваться под изменения, происходившие вокруг нас. Мы часто расходились во мнениях относительно ее будущего. Но сейчас, когда прошло немало лет, мы все считаем, что неважно, кто был прав и какое решение было бы более удачным, – что сделано, то сделано. Что же касается воспитания детей, мы не увидим результатов нашего труда до тех пор, пока не будет уже слишком поздно что-то менять, и винить себя или друг друга мы не перестанем никогда.

За годы, что я читала книги и людей, Diwan и Египет вокруг меня менялись. И, как обычно, мои полки совершенно неожиданно предлагали знание, необходимое на каждом из этих этапов. Просматривая каталоги издателей, я заметила, как растет разнообразие книг о беременности и воспитании детей: было видно, как они постепенно подстраиваются под новые политические и социальные нормы. Такие понятия, как «семья» и «уход за детьми», стали использоваться чаще; теперь употребляется не только существительное «родитель», но и глагол «родительствовать». Родитель, который когда-то только дисциплинировал детей своим авторитетом, теперь также стал наставником, занимающимся всеобъемлющим развитием ребенка как личности. У поколения моей матери все было иначе: тогда от ребенка ждали прежде всего послушания. Девочки должны были ухаживать за родителями, мальчики – носить отцовскую фамилию. Сыновья и братья были свободны от серьезных обязательств. Наше поколение ожидало, что наши дети вырастут гениями и во всем нас превзойдут – ведь мы столько всего в них вложили. Из-за своих надежд мы, сами того не понимая, взвалили и на своих детей, и на самих себя тяжеленную ношу.

Этот поколенческий сдвиг от родителя – поборника дисциплины к родителю-ментору не вполне отражал наш с Хинд собственный опыт взросления. Наших родителей нельзя было отнести ни к той, ни к другой категории. Отец был строгим, но более снисходительным, чем мать. Он всегда говорил нам: «Вы дерьмо, пока не докажете обратное. А когда докажете, проснетесь на следующий день – и нужно будет доказывать снова. Если же вам покажется, что вы добились успеха, – поздравляю, вы сделали первый шаг к провалу». Ему было семьдесят, когда мы с Хинд были подростками. Отец пережил рак легких и чуть ли не каждый день читал нам лекции о вреде курения. А вот употребление спиртного и азартные игры он считал нормой. Осознавая, что не вечен, отец страшно хотел, чтобы мы встали на ноги до его ухода. Из-за этого он, сам того не понимая, в некотором смысле превратился в феминиста: он настаивал, чтобы его дочери были независимы во всех отношениях, но всю свою жизнь не давал автономности жене. Именно благодаря его воспитанию я оказалась способна и на создание Diwan, и на развод с мужем.

Отношение матери к нам было строже – как и ее собственное воспитание. Она училась в Mère de Dieu, католической школе, где преподавали монахини, а потом в Lycée Franço-Égyptien на Замалеке. В лицее она обучалась дисциплине – своему языку любви, арабскому – своему родному языку и французскому – языку колонизаторов ее страны и языку ее религиозной конфессии. Наша мать не считала, что должна выслушивать наше мнение и идти на какие-то уступки. Среди взрослых в нашей семье вообще было не принято интересоваться мнением детей: мы должны были делать то, что велено. Мама не разделяла меня и Хинд. В детстве мы всегда обе наравне получали все наказания и награды. Этот жестокий паритет напоминал мне одну египетскую пословицу: «Равное притеснение – это справедливость». Наш досуг проходил в соответствии с ее по-военному категоричным списком нужных мероприятий (я сама по сей день составляю такие списки). Чтобы повысить наш и свой собственный уровень образованности, она водила нас во все музеи, художественные галереи и театры города. Она собирала программки, чтобы сохранить до тех времен, когда мы станем старше, – мы с Хинд делаем то же самое, когда тащим своих детей против их воли на какое-нибудь культурное мероприятие. В детстве мы обе страшно возмущались тем, что нам все лето приходилось жить в мамином беспощадном режиме культурного просвещения. Но, конечно, она была, как обычно, права. Она привила нам вкус к литературе, музыке, изобразительному искусству, танцу, и за все это я испытываю к ней запоздалую благодарность. Со временем я сумела разглядеть в строгости родителей то, что за ней скрывалось: огромную любовь и самоотверженность. Они держали нас в ежовых рукавицах и обеспечивали нам возможности, которых у них самих никогда не было, – не для того, чтобы мы выросли гениями, а для того, чтобы мы потом смогли выживать при любых обстоятельствах.

Один из бестселлеров Diwan, «Каирская трилогия» Нагиба Махфуза, описывает жизнь трех поколений семьи Ас-Сейида Ахмада Абд аль-Джавада в Каире с 1918 года до революции 1952 года. Отец семейства, деспотичный патриарх днем с бескомпромиссной строгостью командует всем домом, а ночами гуляет с танцовщицами и певицами. Его агрессия и лицемерие особенно ощутимы в сравнении с возмутительной покорностью жены Амины, которая каждую ночь терпеливо и послушно ждет его возвращения. Она оставляет наверху лестницы газовую лампу, чтобы он нашел дорогу в комнату, омывает ему ноги, говорит с ним только тогда, когда он к ней обратится, раздевает его, убирает его одежду и, если больше ему от нее ничего не нужно, тихо уходит. А каждое утро на рассвете она молится, будит прислугу и детей, следит за тем, чтобы дети позавтракали, и отправляет их в школу.

До своих двадцати с лишним лет я не воспринимала свою мать никак иначе, кроме как свою мать: я не видела в ней человека с собственными амбициями и прошлым опытом, полученным до моего рождения. Но, став постарше, я попыталась узнать о ней больше. Я начала рассказывать ей о своих личных переживаниях. Я говорила с ней как с подругой, в той манере, которая лучше для этого подходила. Я ругалась. Много. Мама не делала этого никогда. Рассказывая о медсестре, которая не дала ей воды, она могла называть ее разве что «паразиткой» – хотя я бы использовала совсем другое слово. Мало-помалу она начала открываться, рассказывать мне о своей жизни и их с папой браке то, чего я никогда раньше не знала. У меня даже появилось ощущение, что теперь я знаю о своих родителях и их отношениях, пожалуй, слишком много. Но потом я осознала, что мы с Номером Один делаем со своими дочерями-подростками то же самое.

Став матерью, я сама начала сталкиваться с этим диссонансом между родителем и человеком. Я видела, как мои друзья открывают своим детям не всю свою личность, а только некоторые ее стороны. Но по мере взросления детей делать это становится все труднее, потому что все меньше и меньше информации проходит мимо них незамеченной. Они уже понимают все, что видят и слышат, – как Лейла, которая пришла ко мне поговорить про отцовские измены. Но, к счастью или несчастью, у меня никогда не было времени, чтобы разделять свои роли: с детьми я была той же Надей, которой была на работе или с друзьями в баре. В школе они узнали о вреде курения и пришли от этого в ужас. Но я, даже после того как бросила, все равно время от времени выкуривала сигарету – и не пряталась при этом в ванной, как делали другие знакомые мне матери. Когда они спрашивали меня о сексе, наркотиках и алкоголе, я старалась говорить правду. Я решила, что лучше скажу лишнее, чем буду врать. Я уверена, что, как и все родители, я передала им свои неврозы. Чем больше я искала «правильные» модели поведения, соответствующие советы и руководства, тем больше убеждалась, что пытаться контролировать процесс беременности и воспитания детей – сизифов труд. Нам остается только делать то, что в наших силах, и надеяться, что мы хотя бы сумели минимизировать ущерб.