Теперь хоть отжимай. «Я безнадежен», – подумал он.

Он стоял перед дверью соседа и поглядывал на пальто, которое висело на чугунной батарее. «Может, высохнет? – подумал Горохин, – а если опоздаю? Нет, так еще хуже». Он отрывисто постучал в серую дверь – жухлая краска осыпалась. Противный скрип двери и запах нафталина. Перед ним стоял толстый мужчина в растянутой футболке и в грязных семейниках. В руках он держал пульт от телевизора. Сосед поднял брови.

– Слушай, – сказал Горохин, выкручивая себе руки, – а у тебя жена дома? В смысле, у нее есть фен? В смысле, фен у нее есть, но она могла бы дать мне его? Или ты…

Сосед прищурился.

– В смысле, мне надо это… – сказал Горохин и судорожно указал в сторону батареи, – пальто подсушить.

– Пальто подсушить, – хриплым голосом повторил сосед и повернулся. – Зина! Притащи сушку для волос.

Митя принялся за ботинки. Он тщательно вымыл один, взял второй, и настроение выветрилось. Дырка на ботинке расползлась до подошвы. Неудачно запнешься, и пальцы ног прорвутся сквозь носок. Тряпка выпала из руки. Он нагнулся за ней и увидел до блеска начищенные туфли. «Ляжет рано. Значит никуда не пойдет», – подумал Горохин. Туфли как раз впору.

11

Анна Шапкина сидела в кафе за столиком на двоих. Официант ловил каждый вздох девушки и дважды подходил. А она дважды говорила, что закажет, как только к ней придут. Из динамиков доносилось легкое пение на иностранном и гитарное сопровождение.

Между столиками стояли сетчатые перегородки, сквозь которых виднелись соседи. Сбоку сидела семейная пара с двумя детьми. Шапкина смотрела на грустное лицо мужчины, который медленно жевал мясо на сковороде. Она смотрела на его светлые волосы, светлые брови и светлую щетину. Потом на его жену, которая наблюдала за детьми и изредка оправляла их. Шапкина смотрела на ее длинные светлые волосы, на светлые брови и светлый пушок над верхней губой. А потом на детей. Двое мальчиков с черными, как древесный уголь, волосами, с черными бровями и глазами. Шапкина снова взглянула на грустное лицо мужчины.

Вошел запыхавшийся Горохин. В руках он держал букет цветов с оторванными корнями. Шапкина помахала рукой, но он не заметил. Он стоял и в смятении озирался. Она хотела встать, но их взгляды пересеклись. Он спешно подошел.

– Цветы? – сказала Шапкина, – как мило.

– А, цветы, это не вам, – сказал Горохин и улыбнулся во весь рот.

– Вот как?

– Да вам, конечно! Хотел пошутить, но не получилось.

– Хм, смешно, – сказала она и раскрыла красные губы, обнажая жемчужные зубы.

Горохин закряхтел и неуклюже сел за стол.

Официант принес вазу, воткнул букет в воду и ушел. Шапкина видела эти цветы, они растут в городском саду.

– Вы что-нибудь заказали? – спросил Горохин.

– Нет, я ждала вас.

– А что же это вы… в смысле, я не хотел, чтобы вы ждали, но вот…

– Митя, я могу так вас называть? «Митя»?

Горохин замолчал и утвердительно кивнул.

– Митя, все хорошо. Я не в обиде, к тому же вы принесли мне цветы.

Ему показалось, что она хотела положить руку поверх его.

Подошел официант вытащил блокнот с ручкой из фартука и уставился на Горохина.

– Я еще не выбрал. А вы? – сказал Горохин.

– А мне айриш и грейпфрут с пудрой. Только подайте виски отдельно.

Митя удивленно покосился.

– Пьете виски? – сказал он, – а мне казалось, что вы любите вино. Красное сухое, – он отвел глаза. – Я так думал, потому что у вас такие губы, – он потянул ворот рубашки. Стало душно. Неужели он это сказал?

– Мне нравятся крепкий алкоголь. Но только с хорошим сочетанием. Это как нечто терпкое и пряное разбавить сладким. Не люблю ни то ни другое по отдельности, а вот вместе обожаю. А вино терпеть не могу. Красное или белое, сухое или сладкое – неважно.

Они помолчали. Тишину разбавляли чужие голоса с соседних столиков и приятное пение женщины под тихую мелодию. Горохин отстукивал пальцем ритм песни.

– Анна Марковна, – сказал он.

– Ради бога, не называйте меня так! – перебила она, – я чувствую себя старухой! Можно просто Аня.

– Аня, а какую музыку вы любите?

Она отвела взгляд в сторону.

– Ничего из современного не нравится. Мне по душе фортепиано.

– Стойте-стойте, – сказал Горохин и замахал руками, – сейчас угадаю, – он всмотрелся в ее серые глаза.

Она откинулась на спинку стула и улыбнулась.

– Шопен! – сказал он.

– Почти. Дебюсси.

Горохин цокнул языком.

Подошел официант. Он поставил две кружки, тарелку с дольками фрукта и глянул на Горохина.

– А мне зеленый чай, – он хотел заказать что-нибудь покрепче, но не стал. – Зеленый чай – хорошо для зубов. Китайцы им рот полощут, – сказал он.

– Хм. Смотрите, – Шапкина показала на бокал с кофе, украшенный взбитыми сливками, и рюмку с алкоголем, – терпкий и пряный аромат в сочетании сладкого и нежного, – она добавила виски в кофе и медленно помешала ложечкой. – Чем-то напоминает отношения мужчины и женщины, – она пристально взглянула на Горохина, – терпкий мужчина сливается со сладкой женщиной. Или наоборот?

– А? – вздрогнул Митя, – извините, я засмотрелся на ваши руки, – снова душно. Почему он это говорит?

– А что нравится вам? – сказала Шапкина.

Мне нравишься ты! Если бы ты знала, как ты мне нравишься.

12

Никогда не забуду эти ощущения. Половина лица немеет так, будто схватил паралич. Веко не моргает. Приходится брать и опускать его рукой, иначе глаз сохнет. Когда роговице не хватает влаги, то словно зарядили солью в глаз. Приходится брать пальцами за ресницы и тянуть веко вниз. Бровь не шевелится. И одна сторона губ тоже. С нее стекает слюна, и нужно вытирать подбородок каждую минуту. Не чувствуешь, как слюни текут. Губы слишком онемели. Но все это ерунда в сравнении тому, что предшествовало.

Когда из бумажного пакета достают металлические клешни, прошибает пот. Не хочется открывать рот, но ты открываешь. Челюсть шатают, как движение маятника. Хрусть, хрусть – трещит кость. Хрусть, и ты лишился кусочка себя. До этой минуты ты был целостен и един, сейчас – нет. Время перестает длиться. Все прошло не дольше минуты, а кажется, что застрял в этом мгновении, в этой картинке ощущений. Даже когда вышел из кабинета.

Она подошла и села рядом. Ее взгляд теплый и полный сочувствия. Она погладила меня по голове.

– Бедный ты мой, – говорила она, – болит?

– Нет, анестезия сильная. Онемела вся правая сторона лица.

– У тебя только часть губ шевелится, – сказала она и улыбнулась.

– Ага.

– Хочешь чего-нибудь?

–