После осмотра доктор говорит, что у нее нет симптомов простуды, и если раньше Полина ни на что не жаловалась, то, скорее всего, у нее просто нервное переутомление. У рожениц, оказывается, бывает и такое. На всякий случай предлагает утром съездить в больницу и сдать анализы, если Полине не станет лучше. А я, как идиот, играю в угадайку сам с собой: интересно, Полина бы сказала мне, если бы чувствовала себя плохо? Пожаловалась бы на недомогание? Попросила бы о помощи?

И у меня есть бесконечное множество «нет» на все эти вопросы.

Возвращаюсь в комнату и застываю в дверях, когда вижу ее: полулежит на подушках, растрепанная, с красными, как у мартовского кролика глазами, медленно, но настойчиво, грызет орехи из бумажного пакета. Останавливается, когда замечает меня, виновато возвращает кулек на место. Невозможная: то «Трахни меня языком», то вот этот взгляд а-ля «Я не удержалась, просто попробовала».

Она полностью бесконечно одинока. Замечаю это только сейчас, и мою слепоту не оправдывает даже бомба замедленного действия у меня в голове.

И на эту ночь мое место может быть только здесь, в этой постели, с моей женой.

Я ложусь рядом, набрасываю на Полину одеяло, и она тут же очень по-собственнически укладывает на меня ногу и ладонь.

— Я хочу общую постель, Адам, — говорит надтреснутым голосом.

А я хочу обнять ее, и обнимаю. Обеими руками, сразу всю: за спину, за голову, подтягиваю к себе, хоть теснее быть уже не может. Полина с облегчением выдыхает и мгновенно проваливается в сон.

Мы ломаемся. Сбрасываем прошлогоднюю кожу, но под ней только голые нервы, и поэтому нам так больно.

Я вряд ли нормально сплю в эту ночь. Чувствую себя солдатом на посту, который несет ночной дозор третьи сутки подряд и просто не в состоянии сопротивляться физиологической потребности спать. Но долг кусает за задницу и заставляет вздрагивать каждый раз, когда на периферии почти уснувшего сознания появляется посторонний шорох.

Так и я: алкоголь до сих пор блуждает в крови, и хоть я уже полностью трезво мыслю, меня до сих пор клинит. Причем порой так жестко, что в ушах звенит от потребности послать все к черту и дать своему телу заслуженный отдых. Но Полина вздыхает, шевелится у меня под боком — и я вскидываюсь, наощупь проверяю ее лоб и выдыхаю, потому что он больше не похож на раскаленную сковородку. Несколько раз мне кажется, что Полина хочет отвернуться, что я, пожалуй, слишком крепко ее обнимаю. Пробую убрать руку — и моя Пандора тянется ближе, смазанным сонный движением цепляется в нее пальцами, тянет на себя, словно одеяло. Возможно, и Полина спит не так уж крепко.

Общая постель — это вот так? Каждую ночь лежать с кем-то рядом, делить тепло одного одеяла, постоянно ощущать рядом теплую пятку или колючее острое колено в районе живота?

Но в конце концов, Полина поворачивается, выгибается ложкой, подстраиваясь под мое тело, словно талая карамель. И я поворачиваюсь следом, опускаюсь чуть ниже, чтобы чувствовать носом запах ее кожи. Отвожу волосы ей на плечо, открываю шею, тонкое плечо. На ней та же футболка, в которой она пришла в библиотеку, и образы нашего «бурного примирения» заставляют меня сглотнуть.

Я бы никогда не сделал то, что сделал. Детдомовская жизнь досыта накормила объедками, к которым я смело отношу и трахающихся на стороне женщин. Я был уверен, что Полина видится с Андреевым, но потом она начала говорить — и я собственноручно порвал эту идиотскую «веру».

Пройдут выходные — и я обязательно выясню, что происходит, и кому понадобилось поливать дерьмом нашу личную жизнь, потому что до дурацких снимков мы с Полиной считались образцовой парой. Поющая голова, кажется, уже сделал какое-то заявление, но я принципиально не могу его слушать. Не знаю, почему он так влияет на женщин, но лично у меня его натужно-хриплый тонкий голос вызывает желание зацементировать слуховые каналы.

Ближе к утру, когда за окном уже желтеет рассвет, я все-таки засыпаю, но ненадолго. Плач Доминика заставляет резко сесть в постели. Смотрю на вмятину там, где лежала Полина, и слышу, как она разговаривает с сыном. Стаскиваю футболку и падаю обратно на подушку, прислушиваясь, как Полина разговаривает с Домиником. Никогда не слышал, чтобы она с ним сюсюкалась, но ее голос становится мягким, как кашемир. Этого достаточно, чтобы наш сын переставал плакать. Этого достаточно, чтобы я окончательно выключился.

Доминик засыпает, когда стрелки на часах показывают восемь утра, а мой язык отказывается шевелиться после почти двух часов рассказывания сказок. Говорят, бессмысленно рассказывать волшебные истории ребенку, пока он все равно их не понимает, но он слышит мой голос и уже почти осознанно улыбается в ответ, и даже подхватывает отдельные интонации. Или я просто выдаю желаемое за действительное?

Доктор сказал, что у меня просто стресс, и сейчас я чувствую себя как Иванушка из «Конька-Горбунка»: очистилась в кипящем молоке и ключевой воде, хочу и, кажется, могу свернуть горы.

И все же топчусь на пороге собственной комнаты, боясь сделать шаг внутрь. Адам не ушел — я бы услышала. Что он скажет про общую постель? Сделает вид, что не понял, о чем я? Предложит вспомнить, где мое место?

Я прислоняюсь лбом к дверному косяку, сглатываю липкую панику, потому что уже сейчас не представляю, смогу ли спать одна. Нет, не так, совсем не так. Я не знаю, смогу ли спать без него рядом. В голову лезут моменты из прошлого: я, Глеб, какой-то дорогой отель, который кичился тем, что хранит инкогнито своих постояльцев. Мы были там всего пару дней, большую часть которых я провела в номере, пока Глеб участвовал в съемках клипа. Он уходил рано утром, иногда звонил днем, рассказывал, как у него все круто и интересно, а потом пропадал до вечера. Возвращался и падал на кровать с таким видом, что у меня язык не поворачивался предложить сходить куда-то вдвоем. Потом у нас был секс, а потом Глеб засыпал, и мне нравилось, что в номере огромная кровать, на которой мы можем лежать вдвоем, и места достаточно, чтобы не касаться друг друга.

Я почти силой толкаю себя вперед, потихоньку открываю дверь.

Адам лежит на боку, лицом ко мне, и волосы снова закрывают его лицо. Виден только кончик уха, и он такой… забавно светлый на фоне темных прядей, что я прячу ладонью улыбку. И жалею, что не в моих силах усилием мысли сузить кровать до размеров доски, по которой пираты отправляли пленников прямиком в море.

Он спит: губы приоткрыты, рука лежит на соседней подушке, одеяло сбилось где-то у пояса. Снял футболку, но остался в домашних штанах, как будто хотел сказать, что «граница на замке». Но мне уже некуда отступать: те слова про постель даже умалишенный не смог бы понять иначе. Но я готова принять правила игры, даже если они существуют лишь в моем воображении.

Я забираюсь обратно в постель уже без футболки, и мне плевать, что голый по пояс мужчина и голая по пояс женщина — это разная степень обнаженности. Ныряю ему под руку, подвигаюсь так близко, что теперь его сердце бьет прямо по моему, и это словно далекие африканские барабаны на фоне жаркой пустынной ночи.