Пока Ира собирается с силами для ответа, я наливаю минералку в стакан. Хочу выпить — и не получается. Горло словно залили свинцом. Зло возвращаю его на тумбу, от удара дном вода плещется наружу, заливает какие-то салфетки, лекарства, тонкой ниткой стекает по полированному дереву.

Кап-кап…

«Ты выпьешь, маленькая грязная Полина, — мерзкий хриплый голос в ухо. — Когда пьяная — у мира границы шире».

— Полина, уходи, — наконец, говорит Ира.

Я так энергично мотаю головой, что беззвучно хрустят шейные позвонки.

— Это он с тобой сделал? Франц?

Мы так близко, что я могла бы увидеть каждую эмоцию на ее лице, могла бы попытаться распознать ложь, но понятия не имею, что там — за вздувшимися, словно рыбий пузырь, синяками. Нужно попытаться взять себя в руки, выдворить злость и попытаться отыскать сочувствие. Мы ведь одна кровь, у нас одна мать, и когда-то, когда мы были еще детьми, мы неплохо ладили. Но я просто не могу. Смотрю на нее — и в голове, словно заевшая пленка, только один кадр: Франц, который тычет мне под нос мясистый палец. Кто-то сзади двумя ладонями нажимает мне на челюсть, я кричу, пытаюсь сдержаться, но губы открываются сам собой. Во рту появляется вязкая горечь и онемение. Хочу кричать, но мир кружится и вращается, словно я падаю с колеса обозрения, невесомая, как сорванный листок.

— Я не хочу, чтобы ты была здесь, — уже чуть громче говорит Ира. И от бессилия вытолкать меня собственными руками только зло скребет ногтями по одеялу. — Тебя не должно здесь быть!

— Помнишь, как я попала в больницу первый раз? — Я все-таки хватаю стакан и каким-то чудом проталкиваю в горло порцию воды. Горечь растворяется, но и только. Вряд ли прошлое можно смыть так же просто. — Помнишь, что ты сказала?

— Уходи!

— Ты сказала: «Он был со мной!»

— Потому что Толик был со мной! — визжит она. — Мы провели вместе все выходные!

От этого ее «Толик» меня тошнит. Не представляю, как это получается, но из последних сил держу себя в руках, не даю хрупкому кораблику самообладания расклеиться в штормящем прошлом.

Толик. Медвежонок.

Господи!

Мне было шестнадцать, когда Франц появился в нашем доме. Уже тогда он был каким-то грузным, немного обрюзгшим, хоть ему не было и тридцати. Но он красиво одевался, красиво ухаживал за Ирой и буквально сорил деньгами. Я так до конца и не поняла, чем он тогда занимался, потому что меня тошнило от крепкого запаха его одеколона, а еще больше — от взгляда, которым он тыкался в мою задницу, облизывая свои мясистые губы до мерзкого лакового блеска слюны.

«Она была под кокаином, — говорит металлический холодный голос следователя, и Ира смотрит на меня с таким отвращением, что хоть сейчас в петлю. — Есть еще свидетели, которые подтвердят, что Анатолий Франц был в тот день в своем загородном доме. У нас есть их показания. Вы знаете, чем вашей сестре грозит употребление наркотических веществ? А вашему отцу их хранение?»

— Это было ограбление, — говорит Ира. — Я уже написала заявление в полицию.

Я сжимаю стакан так сильно, что ладонь раскаляется от боли.

— Ограбление? Серьезно?

— Ты снова пришла кормить меня своим враньем? — Ира каким-то чудом разлепляет один глаз достаточно широко, чтобы я увидела сгустки алых капилляров вокруг радужки. — Нашла момент, чтобы ударить в спину? Забрала Адама, получила Доминика — тебе мало?

Адам. Доминик.

Злость, как тяжелогруженый грузовик, сносит меня на всем ходу. Я даже не пытаюсь с ней справиться и не сразу понимаю, почему вдруг ладонь стала такой горячей, и почему пальцы больше не смыкаются на стеклянной поверхности. Только когда боль растекается до самого локтя, я разжимаю пальцы и роняю на пол окровавленные осколки. Один застрял в моей ладони, словно пластмассового окна из «Лего». Я лениво стряхиваю его: алые брызги летят на пол, попадают на белоснежные простыни.

Ира зовет на помощь, но я с размаху запечатываю ей рот ладонью. Той, которая в крови, и сестра мычит, пытаясь освободиться, но от бессилия может лишь вращать глазами, словно потерявшая ориентир кукла.

— Не смей говорить о них, когда в воздухе воняет твоей жирной скотиной. — Собственный голос внезапно звучит холодно и жестко, и мне становится легче, потому что я смогла справиться хотя бы с частью эмоций. — Можешь и дальше быть слепой, Ира, но не вмешивай в свое дерьмо мою семью.

Я убираю ладонь и не без удовольствия наблюдаю, как сестра пытается вытереть кровь с губ. Вижу, как боль корчит ее от каждого движения, но просто не могу пойти против себя и протянуть руку помощи. Не могу дать ей салфетки с тумбочки, хоть до них легко дотянуться, даже не сходя с места.

Когда на ее крик прибегает медсестра, я уже стою около двери. Сжимаю в кулак окровавленную ладонь и, бросив на Иру прощальный взгляд, выхожу из палаты.

Прошлое вернулось за мной. И это был его первый «привет».

Я не захожу к Ирине в палату: мне там делать нечего. Достаточно просто справиться о ее состоянии у лечащего врача и сказать, что если будет нужна моя помощь, то для связи есть телефон моей личной помощницы — и она все мне передаст.

Ситуация до безобразия странная. Настолько мутная, что я будто стою у края выгребной ямы и не могу понять, каким хреном меня сюда занесло.

Мы с Ириной не общаемся, не переписываемся, не созваниваемся. Я дважды в жестких формулировках дал понять, что меня не интересуют ни одна из предложенных ею форм отношений. Причем во второй раз прямым текстом сказал, что если она еще хоть раз попытается настоять на своем, то может не рассчитывать даже на официальную вежливость. У нас за плечами остался большой багаж прошлого, совместного прошлого, но таскаться с ним я не собирался и не собираюсь. Уходить и возвращаться, чтобы снова уйти, театрально хлопнув дверью, до утреннего жаркого примирения с соплями и признаниями? Я даже в шестнадцать ничего подобного не чувствовал, а после двадцати, когда во главу угла встала потребность самоутвердиться и заработать половину всех денег мира, превратился в толстокожего реалиста.

С другой стороны, Полина и Ирина сестры, и до того, как я увидел Полину после разговора с ней, во мне еще теплилась надежда, что они смогут хотя бы попытаться поговорить. Все-таки, они семья, а сирота во мне, наверное, до конца дней не научится понимать, как люди с одной кровью могут ненавидеть друг друга и не общаться годами.

Но стоит мне увидеть Полину, как все надежды на возможное примирение идут по известному трехбуквенному маршруту.

Вокруг нее уже бегают медсестры, какой-то здоровый бугай в костюме санитара придерживает мою жену под локоть и уводит в сторону процедурной. Я догоняю их на пороге, распихиваю локтями и с ужасом смотрю на ладонь Полины, которую она сжала в кулак и прижимает к груди, словно воображаемую куклу их фильма ужасов.