Муравьева глубоко вздохнула и еще раз улыбнулась вертевшимся вокруг нее дамам – но теперь ее улыбка была спокойной и умиротворенной. Она больше не страдала из-за того, что ее жизнь вот-вот должна была навсегда измениться. Наоборот, ей вдруг захотелось провести этот последний званый вечер в своей жизни как можно веселее и интереснее, чтобы достойно попрощаться с прошлой жизнью. И чтобы потом, в Сибири, у нее была возможность с удовольствием вспоминать об этом вечере и рассказывать о нем Никите.

– Все-таки это страшно – вот так уезжать, навсегда… Александрина, мы все вами восхищаемся. Мы бы так не смогли, наверное… – шелестели вокруг нее нервные дрожащие голоса.

– Вы бы все это смогли, – спокойно и уверенно возразила им Муравьева. – Любая из вас, дорогие сестры, дорогие кузины, если бы, не дай бог, оказалась на моем месте, сделала бы для своего супруга то же самое, что делаю я.

– Ты смелая, это не каждому дано, – возразила ей одна из девушек, но Александра с улыбкой покачала головой:

– Нет тут ничего смелого и вообще ничего из ряда вон выходящего. Это только тебе так кажется.

Спорить с ней никто не стал, и хотя Муравьева догадывалась, что родственницы ей не поверили, на душе у нее стало еще легче. Она сказала правду, сказала то, что думала, а удалось ли близким услышать, что именно она говорила, было уже не так важно.

– Прошу к столу! Александрина, голубушка, идемте ужинать! Кузины, идемте скорее! – позвала всех пожилая дальняя родственница матери Никиты, выполнявшая в ее отсутствие обязанности хозяйки. Женщины встали с диванов и кресел и, шелестя длинными юбками, прошествовали к дверям. Александру пытались пропустить вперед, но она не спешила уходить из уютной маленькой гостиной и жестом велела своим легкомысленным родственницам не ждать ее:

– Идите, я сейчас.

Она еще раз окинула взглядом комнату, словно прощаясь с расставленными вдоль стен мягкими диванами и стульями. Мелькнула мысль, что там, в неизвестности, куда она уезжала, ничего этого уже не будет. И тогда Муравьевой вдруг стало смешно и одновременно стыдно. Она бросала детей, расставалась со всеми своими родными и близкими – и сожалела о том, что лишается привычных удобных вещей! «Так мне и надо, я все это заслужила», – сказала себе Александра и уже собралась идти вслед за всеми остальными в большую гостиную, как внезапно в распахнутую дверь комнаты заглянул дворецкий.

– К вам Пушкин, Александр Сергеевич! – объявил он о приходе нового, сильно опоздавшего в этот раз гостя.

Муравьева молча кивнула, и в комнату быстрым шагом вошел ее давний знакомый, которого она уже и не надеялась увидеть перед отъездом.

– Здравствуйте, Александра Григорьевна! – смуглый молодой человек с густыми черными кудрями порывисто поцеловал ей руку и тут же в своей обычной манере слегка отступил назад – чтобы не казаться слишком низким рядом со статной молодой дамой. Муравьева успела обратить внимание на длинные и острые ногти у него на руках и поджала губы, сдерживая улыбку: такое внимание к собственной внешности у мужчины всегда казалось ей весьма забавным.

– Добрый вечер, Александр Сергеевич, я думала, вы не сможете к нам прийти, – сказала она, приседая в реверансе.

– Виноват, слишком долго собирался, – опустил он голову, но затем снова посмотрел ей в глаза и, понизив голос, заговорил взволнованным доверительным тоном: – Александра Григорьевна, я опоздал, потому что дописывал… одно стихотворение. Могу ли я попросить вас?.. Пожалуйста, возьмите его с собой и, если там, на каторге, вы встретите Ивана Пущина, передайте ему!..

Молодой поэт достал из рукава два маленьких свернутых в трубку листа бумаги и протянул их Муравьевой.

– Я передам, обязательно, – пообещала она, с любопытством разглядывая крошечные трубочки. – Скажите, а мне… можно их прочитать? Или это только для Пущина?

– Прочитайте, конечно же! – с жаром закивал Пушкин. – Это для всех, кто отправился в Сибирь. И по приговору, и по собственной воле. И для вас тоже! Прочитайте, пожалуйста, вы будете первой, кто увидит эти стихи…

– Спасибо… – Александра медленно развернула один из маленьких бумажных свитков. Могла ли она когда-нибудь мечтать о том, что самый модный в столице поэт, чьи стихи и эпиграммы петербуржцы цитировали по всем светским салонам, доверит ей отвезти свои творения в один из самых дальних уголков страны? А о том, что она станет первым читателем его новых стихотворений?

«Мой первый друг, мой друг бесценный», – прочитала она первую строчку написанных резким «летящим» почерком стихов.

– Это Жанно. Пущину, – пояснил автор стихов. Александра кивнула и продолжила читать. Пушкин стоял рядом и молча ждал, когда она дойдет до конца и поднимет на него полные восхищения глаза.

– Это… великолепно, – прошептала Муравьева, досадуя про себя на то, что ее похвала звучит слишком банально и даже глупо. Но что еще она могла сказать? Других слов у нее не было.

Она развернула второй листок бумаги и снова погрузилась в чтение. Пушкин все так же стоял рядом с ней и ждал, а она все бегала глазами по неровным, загибающимся вверх строчкам и не могла оторваться от написанного – ей хотелось перечитывать эти слова еще и еще. И если бы не замерший рядом автор этих строк, которому необходимо было что-то сказать, Александра, наверное, прочитала бы стихотворение раз двадцать, прежде чем смогла бы остановиться.

– Я… отвезу ваши стихи ссыльным, – тихо произнесла она, опуская руки с зажатыми в них листками бумаги. – И даже если вдруг я их потеряю, Пущин и все остальные все равно их услышат. Потому что я запомню их наизусть. Я уже, мне кажется, их запомнила…

– Благодарю вас от всей души, Александра Григорьевна! – с жаром воскликнул Пушкин и, схватив ее за руку, в которой она сжимала послание к ссыльным, еще раз поцеловал судорожно сжавшиеся пальцы. – Это высшая похвала, какую я когда-нибудь слышал, клянусь вам!

– Это чистая правда, – ответила Муравьева. – Я не знаю всех ваших стихов, Александр Сергеевич. Их, наверное, во много раз больше, чем знают дамы в салонах. А сколько еще вы их напишете!.. Но эти стихи для меня, и для моего Никиты, и для всех ссыльных всегда будут самыми лучшими и самыми нужными.

– Господи, Александра Григорьевна, как бы я хотел, чтобы вы оказались правы! – крикнул поэт так громко, что Муравьева даже испугалась, как бы никто из дожидавшихся их в соседней гостиной не подумал, что они ссорятся.

– Я в этом уверена, Александр Сергеевич, – сказала она успокаивающим голосом. Но охладить пылкого поэта было не так-то просто!

– Вы должны меня понять, госпожа Муравьева! – принялся он сбивчиво объяснять ей. – Ведь я мог бы быть вместе с ними на площади, а сейчас мог бы ехать с ними на каторгу! Но все видите как обернулось, они все там, а я, наоборот, на свободе, теперь вот даже имею право находиться в Москве и Петербурге… Это несправедливо, Александра Григорьевна, я должен был быть с ними!

– Вы тоже были в ссылках, – напомнила ему Муравьева.