– Я очень тебя люблю. И если бы на то была моя воля, я бы ни за что с тобой не рассталась! – повторила она уже не раз сказанные дочери слова. – Ты же мне веришь? Я ведь никогда тебя не обманывала! Ну скажи же, что ты мне веришь, Машенька!

– Я верю… верю! – слабо пискнула девочка и снова зашлась в плаче. Александра принялась осторожно, едва касаясь завитых русых локонов дочери, гладить ее по голове. Она знала, что дочь обманывает ее и что на самом деле она убеждена: ее разлюбили. Но изменить это было уже не в ее силах.

– Пойдем в детскую, и ты выберешь, какие игрушки возьмешь с собой в Москву, – предложила она Маше и вздрогнула от отвращения к самой себе – так фальшиво прозвучали ее слова. – Какая кукла у тебя любимая, кажется, Жюли?

– Да, Жюли, – безучастно ответила девочка.

– Тогда пойдем, соберем Жюли в дорогу, сделаем ей саквояж и сложим туда ее одежду, – продолжила Александра, уже совсем не надеясь, что дочку заинтересует такая игра. Маша кивнула, но в ее глазах действительно не было ни малейшего энтузиазма. Давыдова принялась нежно вытирать ей слезы кружевным носовым платком, но они все катились и катились из покрасневших детских глаз.

– Пойдем собираться? – снова спросила Александра.

– Да, маменька, – послушно отозвалась ее дочь.

Сборы куклы Жюли и нескольких ее подружек в дальнее путешествие прошли все в той же траурной обстановке. Александра Ивановна складывала кукольные одежки в шкатулки сама, а Маша лишь молча наблюдала за ней, не проявляя ни малейшего желания вмешаться в это дело.

– Это платьице мы возьмем? А этот чепчик? – спрашивала Давыдова, перебирая сшитые из обрезков ткани крошечные наряды, ее старшая дочь каждый раз равнодушно кивала. Младшие девочки Лиза и Катя следили за кукольными сборами с гораздо более живым интересом, и даже их братья, занятые в соседнем углу солдатиками, время от времени бросали на мать и сестер любопытные взгляды.

А вечером, после того как малышей уложили спать и Александра зашла в детскую пожелать им приятных снов, Маша напугала ее еще сильнее. Она лежала в своей кровати и с силой била ладошкой по острому углу ее спинки. Губы у нее при этом были крепко сжаты, в глазах стояли слезы, но девочка не издавала ни звука.

– Машенька, Маша, что ты делаешь?! – вскрикнула Давыдова, хватая дочь за руку. Девочка сжалась в комок, натянула на себя другой рукой одеяло и посмотрела на мать таким взглядом, словно ее уличили в каком-нибудь крайне серьезном проступке. Александра принялась уговаривать ее заснуть и больше так не делать, но Маша явно не слушала ее увещеваний и, казалось, просто терпеливо ждала, когда мать выскажет ей все, что хочет, и уйдет.

В соседних кроватках нетерпеливо ворочались остальные дети, дожидавшиеся, когда мать подойдет к ним, и Давыдова, окончательно растерявшись и боясь, что самые младшие сын и дочь начнут плакать, торопливо подоткнула одеяло Маши и погладила ее по голове.

– Спи и больше так не делай! – прошептала она, стараясь говорить ласково, однако полностью скрыть свое раздражение ей не удалось. Странности дочери, ничем, на взгляд Давыдовой, не обоснованные, вдруг стали казаться ей хитростью, при помощи которых девочка рассчитывала остаться дома и никуда не уезжать. И хотя Александра все равно волновалась за душевное состояние Маши, постоянно увещевать ее и бороться с ее печальным настроением было выше ее сил. Она еще раз поправила одеяло на притихшей девочке и отошла к соседней кровати, где лежала Лиза.

Все следующие дни, оставшиеся до отъезда Маши, Давыдова внимательно следила за старшей дочерью и постоянно ловила ее на попытках ударить себя или поцарапать себе ладони деревянными солдатиками братьев или еще какими-нибудь твердыми игрушками. У нее отбирали игрушки и просили по-хорошему перестать заниматься такими глупостями, ее ругали и наказывали, но девочка, каждый раз обещая, что больше не будет, при первом же удобном случае принималась за старое.

Давыдова понимала, что эти последние дни перед расставанием с дочерью она обязана проводить вместе с ней как можно больше времени, но заставить себя делать это ей с каждым разом становилось все тяжелее. Маша во всем соглашалась с ней, вела себя послушно, но при этом настолько отстраненно, словно Александра стала для нее совершенно чужим человеком. И ее как будто бы совсем перестали интересовать игры в куклы и другие в прошлом любимые ею дела. Она равнодушно смотрела, как играют мать и сестры, и сама почти не принимала участия в этом действе. Александре же от безразличного взгляда ее пустых глаз хотелось то расплакаться, то закричать на весь дом.

Больше всего Александра боялась, что в день отъезда Маша будет так же сильно рыдать, как это было с ее братом. Однако, когда страшный день наступил и ее старшая дочь, как всегда, равнодушно попрощалась со всеми родными и домочадцами, позволила матери поцеловать себя и зашагала к экипажу, Давыдова поняла, что больше всего на свете мечтает, чтобы дочь проронила при расставании с ней хоть одну слезинку. Но Маша так и не заплакала и вообще не издала больше ни звука. Она лишь помахала всем провожавшим ее рукой из окна экипажа, а потом, отвернувшись, принялась стучать ладонями по краю обитого тканью, но все же довольно твердого сиденья. Одна из уезжавших с ней нянек уже привычным жестом придержала ее руки и принялась ворчать, обвиняя девочку в непослушании и глупых забавах. Маша в ответ молчала и терпеливо ждала, когда нотация подойдет к концу.

Но Александра Давыдова всего этого уже не видела – экипаж к тому времени тронулся и начал потихоньку набирать скорость. Лиза и Катя начали плакать, а в следующую минуту к ним присоединились и мальчики, и мать бросилась утешать всех детей по очереди. Думать об уехавшей навсегда Маше ей теперь было некогда. И только ночью, когда младшие дети уснули и Александра осталась одна в своей комнате, она вдруг подошла к столу и наотмашь ударила ладонью об один из его углов. Боль пронзила всю ее руку, от ладони до локтя, и женщина едва удержалась от того, чтобы не вскрикнуть, таким непривычным было для нее это ощущение. Однако сразу же после удара ей неожиданно стало немного легче. С удивлением прислушавшись к себе, Александра поняла, что та душевная боль, которая гнездилась в ней с того самого дня, когда она отослала в Одессу Мишу, сделалась чуть менее острой и уже не мучила ее с прежней силой. И тогда она закусила нижнюю губу, зажмурила глаза и принялась с размаху лупить по краю столешницы обеими руками.

Дальше потянулись дни, полные нового беспокойства – и за едущую в Москву Машу, и за младших детей, которые неожиданно стали плакать и капризничать по любому поводу. Каждое утро Александра выслушивала жалобы от нянь: малыши то отказывались есть, то не хотели одеваться, а то и вовсе не сообщали вовремя, что их нужно посадить на горшок. Их тоже увещевали и наказывали, но ни мягкие, ни суровые меры на детей не действовали. «Мы все думали, что нашим мужьям хуже, чем детям, и поэтому выбрали быть с мужьями, – вспоминала Александра письма Марии Волконской и других решивших, как и она, ехать в Сибирь женщин. – Думали, что мужьям мы будем более полезными, а дети все равно видят нас по два раза в день, и им нужнее хорошие няни и наставники… А оно вот как оказывается… Мужчинам без нас трудно, а дети без нас вообще не могут жить, в самом прямом смысле этого слова…»