Она поежилась – было такое чувство, что спину прожигает чужой ненавидящий взгляд.

На самом деле так оно и было. Коротко стриженная брюнетка с чересчур красными губами смотрела ей вслед и бессильно ругалась. Карлик пропал, а медсестра – вот она, живая и здоровая.

На пустыре возле Мясницких ворот стоит низкая изба с маленькими закопченными окошками. На голой земле перед избой валяются пьяные – кто без сапог, кто вовсе в одном исподнем – то ли пропил все, то ли кто стащил уже с пьяного. Перед избой стоят телеги, повозки, косматые крестьянские лошаденки.

Мимо этой избы, не останавливаясь, проезжают боярские дети на сытых конях, буйные ватаги опричников с метлами и собачьими головами, привязанными к седлам, богатые барыни в дорогих, коврами застеленных возках. Проходят мимо попы в черных рясах, богомольцы в белых застиранных одежонках, поравняются с той избой, плюнут и идут дальше, кому куда надобно.

В избе той – царский кабак, внутри чадно, дымно, воняет потом и перегаром, в воздухе стоит гул от сквернословия. В красном углу висит темный от копоти образ Николая Угодника, да второй – Иверской Божьей Матери. За прилавком стоит целовальник – здоровенный пузатый мужик с серебряной серьгой в ухе, с маленькими заплывшими глазками. То и дело крестится на образ – потому и целовальником зовется, что крест целовал, обещая торговать честно.

Вдоль стен лавки да простые дощатые столы, и все они заняты – сидят за ними крестьяне, посадские, уличные торговцы – мелкая городская голь. Сидят и пьют – кто молча глядя в кружку, кто громко препираясь с дружками.

В самом дальнем, самом темном углу сидит страшный, темный человек в продранном кафтане, с одним черным глазом на рябом широком лице, с кривым шрамом через всю щеку.

Перед одноглазым человеком стоит кружка с зеленым казенным вином. Однако он не пьет разом, как все добрые люди – отопьет чуток да отставит, и все в сторону двери поглядывает.

А дверь в кабак не закрывается – заходи кто хочет. Вернее, у кого есть деньга или хоть одежонка на продажу.

И заходят в эту дверь мастеровые и купчики своими ногами, а потом выносят их подручные целовальника, бросают на голую землю. До последнего гроша пропьются, последнюю одежонку с себя снимут да целовальнику за рюмку отдадут.

Вдруг одноглазый насторожился: увидел он в дверях высокого, худого человека. Странный человек, не похожий ни на крестьянина, ни на мещанина, ни на мастерового. Одет в длинную одежку вроде поповской рясы, лицо закутано, из-под капюшона глядят темные, глубоко посаженные глаза. Не иначе иноземец.

Иноземец огляделся по сторонам и пошел прямиком к столу одноглазого.

По дороге схватил его за полу какой-то пьяный ярыжка, загнусил злым голосом:

– Постой, почтенный, не спеши, присядь со мной! Выпей со мной царского вина, только, чур, не за мой счет! А то у меня душа горит да в горле пересохло, а выпить не на что! Корову пропил, топор пропил, армяк – и тот пропил!

Иноземец руку со своей одежды сбросил, ярыжку в грудь толкнул. Тот обиделся, зашипел на иноземца, как кошка:

– Ишь, вырядился, на человека не похож, а выпить с православным не желаешь?

Однако иноземец повел себя странно: не стал ничего говорить ярыжке, не стал оправдываться, а ткнул его одним пальцем в грудь, тот охнул, ткнулся лицом в стол и замолчал.

Однако тут же вскочил приятель ярыжки, такой же босяк с испитой физиономией, рванул рубаху на груди и заголосил:

– Помогите, люди добрые, христиане православные! Иноземцы наших бьют! Неужто мы этому басурману такое спустим, неужто не постоим за христову веру?

Вокруг голь кабацкая зашевелилась, заволновалась – как же, надо за своего вступиться! Опять же, грех иноземца не пощипать, на выпивку с него не слупить – будет знать, как по кабакам таскаться!

Но не успел никто и слова сказать, как одноглазый поднялся со своего места, шагнул раз, выдернул из-за сапога нож и с маху пригвоздил к столу руку ярыжкиного приятеля. Тот охнул, сполз на скамью и затих, хлопая глазами.

И все остальные тут же замолчали и отвернулись, потеряли всякий интерес. И правда – что к незнакомым людям вязаться, одни от этого неприятности.

Одноглазый же выдернул свой нож, вытер его о край зипуна и вернулся на прежнее место, будто и не вставал с него.

Иноземец поглядел внимательно своими темными глазами, подсел к одноглазому. Немного помолчал для приличия, потом откашлялся и проговорил:

– Значит, ты и есть Степка Коряга?

Говорил он по-русски хорошо, но с каким-то незнакомым призвуком.

– Может, так, а может, иначе, – отозвался одноглазый, оценивающе глядя на соседа. – А ты, дядя, кто же будешь?

– Кто я такой – тебе знать ни к чему, а только прислал меня дьяк Василий Колченогий. Сказал, что ты парень толковый да смышленый, на всякие дела способный.

– Спасибо на добром слове, коли не шутишь! – одноглазый криво усмехнулся. – А все ж таки из каковских ты будешь, дядя? На ляха вроде не похож, на немца тоже, и уж на татарина вовсе не смахиваешь… фрязин, что ли, итальянец по-иноземному?

– Дьяк Василий сказал, что ты парень толковый, – повторил иноземец, – а главное – вопросов лишних не задаешь.

– Вопросов? – Коряга пристально и мрачно поглядел на собеседника, тяжело кивнул, словно гвоздь забил подбородком. – Лишних вопросов можно не задавать. Я и сам не люблю, когда лишнее спрашивают. Только два вопроса задать непременно придется: что нужно сделать и сколько ты, дяденька, за это заплатишь.

– Сделать нужно вот что, – иноземец пригнулся к Степану, что-то зашептал ему в самое ухо.

Степан слушал, и на его мрачном широком лице постепенно проступали два совершенно несвойственных такому человеку выражения – удивление и страх. Постепенно лицо его сделалось бледным, как пепел, отчего кривой шрам проступил на нем особенно отчетливо. Наконец иноземец замолчал и отстранился, ожидая ответа.

Степан повернулся к нему всем своим тяжелым, сильным телом и проговорил хриплым удивленным голосом:

– Кто же ты такой, дяденька? Это надо же, такое дело Степану Коряге предложить… как у тебя только язык повернулся! Думаешь, коли Степан Коряга тать да душегуб, так на нем и креста нету? Думаешь, он никакого греха не боится? А ежели я на тебя, дяденька, донесу в сыскной приказ?

– Не донесешь, – спокойно ответил иноземец.

– Это отчего же не донесу? – ухмыльнулся Степан. – Это у нас запросто, чтобы донести! Это нам даже очень большое наше удовольствие!

– Не донесешь, – повторил иноземец. – Во-первых, побоишься. А во-вторых, я тебе еще на второй твой вопрос не ответил, не сказал, сколько заплачу.

– И сколько же? – спросил Коряга без особого интереса.

Иноземец снова склонился к его уху и что-то прошептал.