И сказанного Макензи до сих пор – было для меня вполне достаточно.

А главное – смысл этого сказанного представлялся мне далеко не безразличным для Сашки Чумаковой и для меня самого. Поэтому я оставил свои намерения ограничиться одной лишь фотографией. Моему решению способствовало и новое обстоятельство: я обратил внимание, что художница вняла моим любезностям и кое-как подписала свою работу. В левом нижнем углу картины стояло довольно мелким, но четким курсивом: Mackenzie, July 2007. Впрочем, подписи я был в состоянии прежде и не заметить: допустимо, что она существовала уже при нашем первом знакомстве, и, м. б., именно по этой причине мои предложения расчеркнуться вывели из себя автора. Но тогда скорость, с которой творила Макензи, была весьма впечатляющей: если дата была верна, то портрет Сашки Чумаковой был написан, т. е. доведен до теперешней степени готовности, менее чем за две-три недели. Ведь в мае я заходил к Нортону Крэйгу и ни о какой художнице не было и помину. Но что, если начало работы над картиной относится к более раннему периоду, а проставленная на доске дата означает не завершение работ, а месяц, когда Макензи к ним приступила? Как бы то ни было, мне следовало поторопиться: во всякий день картина могла отправиться к заказчику и оказалась бы для меня недоступной.

Фотоаппарат находился при мне, уложенный в портфель.

– Я не знаю, почему это так выглядит, Ник, – прозвучал совсем рядом со мною голос Нортона Крэйга. Оказалось, что он стоит чуть позади меня, только шагом левее. – Она работает, когда меня здесь нет.

В ответ я высказал предположение, что Макензи возится со своей картиной по ночам.

На эти мои слова Нортон отозвался полным неведением.

– Я ухожу вечером, а Макензи остается. У нее свои ключи. Ей известно, как надо активировать сигнализацию. И я не знаю, когда она уходит. И не всегда знаю, когда она приходит. Фонд мне платит за то, что я ей позволяю здесь находиться и работать над своей картиной.

Тут я решился на своего рода дерзость:

– А за что, по-твоему, фонд платит Макензи?

– Как ты понимаешь, Ник, у меня много своих занятий, которые мне интересны. Но если уж ты спрашиваешь о моем мнении, то я полагаю, что фонд платит ей за то, чтобы она работала над своей картиной.

– Значит, фонд заказал ей именно эту картину?

Разговорить Нортона Крэйга было предприятием нелегким. Но я его не боялся. В отличие от создательницы портрета Сашки Чумаковой, он не наводил на меня этих разносящихся по всем четырем сторонам смятения и низкой робости. Я не мог окончательно сообразить, что́ в точности и, прежде всего, каким образом надо бы мне выяснить у Макензи; пуще того, я опасался проговориться сам; словно ей могло быть что-то ведомо о моих глубоко внутренних делах и каждый поставленный мною вопрос позволял ей получить еще больше подобных сведений, чего бы мне уж совсем не хотелось. Я не позволял себе задумываться над тем, где и при чьем посредстве она раздобывала эти сведения, – впрочем, понятие «задуматься» здесь малопригодно, – но при этом я не воспрепятствовал обосноваться во мне простому по своему составу чувству: будь это в моей власти, я умертвил бы стипендиатку «Прометеевского Фонда» и содрал бы все слои красок с размалеванной ею доски, так чтобы от картины не осталось и следа. Но, как уже говорилось, готовность к насильственным действиям была вырвана из меня с корнем еще в «аллее решительного объяснения» с Чумаковой. Продолжение разговора с Макензи ничего хорошего не обещало. Зато с Нортоном Крэйгом я был в состоянии собеседовать практически беспрепятственно, а если те или иные затруднения все же возникали, то исходили они не от меня и не от него, но по самой природе того дела, которое мне было бы желательно с ним обсудить.

Не давая никакого ответа, Нортон Крэйг слегка повел плечами, пощурился на меня и прошел в глубь галерейной зальцы, где у него находились письменный стол, кресло, пара стульев и полки, уставленные альбомами, о которых я уже упоминал. Был здесь и приземистый холодильник, обычно загруженный бутылочным пивом.

– Ты бы присел, Ник, – довольно громко произнес владелец галереи «Старые Шляпы». – И выпил бы со мной чуток пива. С Джорджем вы, как образованные люди, пьете вино. Ты разбираешься в винах, Ник?

Я сказал ему, что не понимаю в винах ровным счетом ничего. Но, разумеется, знаком с общепринятыми нормами их употребления.

На это Нортон Крэйг сообщил мне, что будто бы «наш друг Джордж выписывает специальный журнал для любителей вина и оттуда набирается винной премудрости: какое покупать, да как его пить, да как его наливать и в какие бокалы».

– Но если предложить ему в подходящем бокале какое-нибудь пойло, он по вкусу не догадается, чем его угощают. Это обычная история, Ник.

– О да? Неужели? – не удержался я: обобщения этого уровня, прочитанные ли, услышанные, могли меня в лучшем случае развеселить; к тому же я и не подозревал, что Нортон Крэйг окажется столь недалеким доктринером. – Ты когда-нибудь проводил с ним подобный эксперимент?

– Конечно, Ник. Всякий раз, когда я его навещаю, со мной в гости идет подарок – бутылочка с этикеткой, где значится очередное название, о котором мне стало известно из разговора с нашим другом Джорджем: я часто расспрашиваю его насчет новинок виноделия в этом сезоне, и он мне вычитывает рекомендации из своего журнала. У меня есть много приятелей, Ник. Повсюду. И я волоку к нашему другу Джорджу эту рекомендованную экспертами бутылку, в которую мои приятели заливают скромное калифорнийское или чилийское пойло, но, понятно, подходящего цвета и типа. И наш друг Джордж откупоривает эту бутылку своим профессиональным штопором, осторожно вливает самую малость в подходящий бокал, принюхивается, доливает бокал на треть, этаким винтом его взбалтывает, снова наслаждается ароматом, делает пару глотков и говорит: «Недурно! А как тебе, Норт?» А я говорю, что в винах не разбираюсь, но мне приятно потешить своего товарища-знатока, только благодаря которому я и узнаю, что следует и чего не следует пить. А он обещает меня научить, как самому распознавать доброту вина.

Я позволил себе поинтересоваться, как надо понимать его слова о том, что эту штуку с Джорджем он проделывал далеко не единожды. Нортон Крэйг ответил, что именно так оно и есть, и хотя эта, более пяти лет назад им затеянная экспериментальная мистификация требует для своего исполнения определенных денежных затрат, он неукоснительно проделывает ее по крайней мере три, а то и четыре раза в год.

Мне ничего не оставалось, как спросить Нортона Крэйга о причинах этой затянувшейся игры; намерен ли он когда-либо остановиться?

– Нет; и это не совсем игра, Ник. Ты был прав, назвав мою затею экспериментом. Речь идет о контроле, Ник.

– Над нашим бедным Джорджем?

– Над всеми нами, конечно. У меня сложился определенный взгляд на человека вообще, Ник. Но ведь почти у всякого есть свое мнение по этому поводу. И есть множество толстых книг на эту тему. Мы их читали, Ник. А вот подтвердить свои выводы экспериментально, основательно, не жалея, если надо, и потратиться, и повторить эксперимент хотя бы и сто, и тысячу раз, все эти ребята ленятся. А я не ленюсь, Ник. Я пришел к своему пониманию, что́ такое человек, далеко не сразу. Я достаточно повозился над методикой этих моих экспериментов и не поскупился потратить на них время. И даже кое-какие деньги, Ник.