Однако мне никто ничего не пояснял.

Допивая свою бутылку, я сквозь ее зигзагообразно искаженное, коричневое с прозеленью стекло поглядывал на Крэйга, который, в свою очередь, смотрел на меня в упор, расположив немалый свой подбородок в развилке большого и указательного пальцев правой руки. Я переживал своего рода бурю помышлений, которые не посещали меня лет с шестнадцати, и не обладай я твердым пониманием того, что Нортон Крэйг в состоянии упредить практически любое мое движение, я бы почти наверное, хрястнув пивной бутылкой об угол столешницы, обзавелся бы т. наз. «розочкой», которую тут же воткнул бы всеми ее зубьями в физиономию владельца галереи «Старые Шляпы».

– …Я не могу тебе помочь, Ник, – сказал он, как только я вернул пустую бутылку на стол. – Я-не-могу-тебе-помочь.

Ударения равно стояли на всех словах, и они не допускали никакого расширительного/дополнительного истолкования. В конце концов, владелец «Старых Шляп» ни по этническому происхождению своему, ни по образовательному уровню (т. е. по благоприобретению) не принадлежал к цивилизациям, пребывание в которых не позволяет, даже при полном желании, сказать в простоте ни единого слова, но всегда – с обязательной подковыркой, с неизменной глубинной подначкой. Он мог просто-напросто соврать, под тем или иным предлогом или без предлога уйти от ответа – или, напротив, сразу, без обиняков ответить на подразумеваемый главный вопрос. Так и произошло. Я ведь попросил его о помощи, и он сообщил мне, что не располагает возможностью оказать ее.

У меня достало выдержки отказаться от возгласа «почему?». Я поблагодарил Нортона Крэйга за пиво, заодно рассказав, как некогда восхитило меня могущество мюнхенских подавальщиц, которые без видимых усилий придерживали в каждой руке по четыре литых полномерных кружки с тамошним превосходным пивом – темным и светлым; лучше всего оно шло под белые сосиски.

Затем я поднялся со стула и приблизился к своему вместительному, о двух отделениях портфелю, – скорее, небольшому саквояжу на колесиках, с которым я езживал на всякого рода служебные встречи. Я извлек из него купленный Катей ранней осенью 2005 года фотоаппарат, приладил к нему выносную, похожую на перископ старинной подводной лодки вспышку, включил его и, держа этот крупный темный предмет как бы навскидку, двинулся к портрету Сашки Чумаковой. Экран видоискателя был достаточно велик. По углам его мерцали разнообразные датчики, предлагая на мое усмотрение несколько режимов съемки, если бы я почему-либо захотел отказаться от режима автоматического, устанавливаемого камерой самостоятельно. Когда на экране появилась – до плеч – Сашка Чумакова, я принялся манипулировать панелькой перехода на крупный план: сперва я намерен был запечатлеть только Сашкино лицо.

В это мгновение аппарат покачнулся, дрогнул и помимо моего желания поплыл вниз, т. к. неслышно и быстро подошедший ко мне Нортон Крэйг наложил на него свою правую пятерню.

– Подожди-ка, Ник, – произнес он с некоторым оттенком шутливого недоумения. – Разве было объявлено, что фотографировать здесь разрешено?

В предположении, что меня для поднятия настроения желают добродушно разыграть, я повторил известное правило, согласно которому разрешено все, прямо не запрещенное. И тогда Нортон Крэйг привлек мое внимание к еще одному новшеству в его галерее – продолговатой эмалированной табличке с надписью No Photo Allowed/Фотографировать не дозволяется.

Я попытался было свести происходящее к сценке из комического телевизионного представления: изумленно выпучил глаза, покорно склонился в поклоне и предложил дать письменную гарантию того, что полученный мной фотоснимок не будет использован для изготовления плакатов и открыток. В ответ на это Нортон Крэйг расположился так, что нас разделяло не более десяти-пятнадцати дюймов, при этом заслонив от меня картину.

– Здесь не фотографируют, Ник, – подтвердил он.

Я возразил, что прежде этого запрета не существовало.

– А разве ты когда-нибудь пытался? – спросили меня, и я вынужден был ответить отрицательно. – Вот видишь, Ник, – продолжил Нортон Крэйг. – Тебе не приходило в голову заняться у меня фотосъемкой, точно так же, как ты не стал бы проделывать это у Гуггенхайма или в Метрополитен. А если бы ты затеял здесь баловаться с фотоаппаратом, то услышал бы то, что слышишь сейчас.

Я не удержался – и сказал, что мы не в Метрополитен и не у Гуггенхайма, впрочем, понимая всю бесполезность моих сарказмов.

– Ты подразумеваешь, что здесь не музей, Ник? – безо всякого ощутимого неудовольствия подхватил Нортон Крэйг. – Но ты не совсем прав: то-то и оно, что «Икар» – это как раз музей. Музей визуальных объектов альтернативных культур. Но мы привыкли называть его галереей «Старые Шляпы», Ник. Мы про́сто привы́кли.

Я не нашелся, что ответить, и тогда Крэйг еще раз привлек мое внимание к новой табличке. Получалось, что ее установили всего дня три тому назад – по просьбе Макензи. Сам он не имеет нужды в предостерегающих и запретительных надписях, а если придется, то не замедлит пояснить, как, например, произошло сегодня. Но Макензи не слишком-то рвется вступать в разговоры, и поэтому пришлось зайти в магазин “99с ” и купить…

– A если я тебя попрошу? – перебил я рассказ Нортона Крэйга о приобретении таблички. – Сделать мне одолжение по случаю удачной покупки…

– Ты ведь не собираешься просить меня насчет того, что относится к моей части экспозиции, правда, Ник? – в свою очередь приостановил меня владелец музея визуальных объектов альтернативных культур. – Ты пришел, чтобы сфотографировать экспозицию Макензи.

Высокопарное «экспозиция» применительно к одной-единственной картине, несомненно, могло бы меня развеселить, если бы я не уловил в обращении со мной Нортона Крэйга всё более явственных признаков соболезнования – гадливого и необременительного, ни к чему не обязывающего. – Давным-давно я наблюдал нечто подобное, зайдя навестить мою Катю в одно из первых ее ночных дежурств, со стороны благодушной санитарки к закрепленному на койке умирающему маразматику, который со слезами умолял развязать его и отпустить домой к маме и папе, потому что они-де будут беспокоиться его слишком долгому отсутствию.

– …Из этого ничего не получится, Ник, – продолжили мы обмен пустяками.

– Да почему?! – Я вдруг сообразил, что поведение Нортона Крэйга, казалось бы, в высшей степени ошеломляющее и возмутительное, меня нимало не удивило: иначе и быть не могло. С каких таких пор мне позволяется ускользнуть, стяжав приятный сюрприз, добиться своего хоть в чем-то, что имеет касательство до Сашки Чумаковой?

– …Потому что эта часть экспозиции не принадлежит к той, которая находится в моем ведении.

Я призвал Нортона Крэйга откровенно пояснить, что произойдет, если я каким-то образом исхитрюсь и сфотографирую работу Макензи без разрешения.

– Невозможно, Ник.

– А предположим?

– Я не чувствую себя в настроении что-либо предполагать, Ник. Это невозможно, потому что здесь нельзя фотографировать. – Он не отказывал мне в развернутых ответах, не смущался повторениями одного и того же по множеству раз, т. к. был хорошо обучен вести именно такого рода беседы – со вздорными, потерявшими всякий разум, бессильными, но настырными людьми вроде Кольки Усова, который не живет нигде.