Мы уже дожили до того, что можно ругать президента. Но градоначальника, если вы умный человек, уже ругать не следует. А непосредственного начальника — тем более, он вас без хлеба оставит.

Губернатор может так газету прижать, взяв перед этим на свое содержание, что главному редактору в провинциальном городе будет трудно проводить самостоятельную политику. Эти жалобы на несоответствие нашей убогой демократии той, которая на Западе, понятны, но преждевременны. Нужно, чтобы сменилось несколько поколений, живущих «не по лжи», нужно, чтобы развились демократические институты, тогда и будем требовать от власти и от людей последовательности и честности.

— Вернемся к литературе. Чем, на ваш взгляд, обусловлены горячие споры вокруг Виктора Пелевина? Официальная критика его не принимает, а молодежь зачитывается.

— При мне была напечатана его первая повесть «Омон Ра». Это игровая литература, в которой не много ума, но я счел нужным ее опубликовать. Мне ближе проза Олега Ермакова, Олега Павлова, «Здравствуй, князь» Варламова.

— А Дмитрий Бакин, Андрей Волос?

— Бакин — не мой автор, у Волоса есть хорошие рассказы.

— Когда-то вы похвалили Ивана Алексеева.

— Откуда вы знаете? Действительно, мне очень нравится нежная, изящная интонация его прозы.

— Весь мир увлекается интернетом и видеотехнологиями. При такой конкуренции писатель, по-видимому, должен заслужить право читателя уединиться с его книгой?

— Безусловно. И, замечу, та книга состоялась, которую хочется перечитывать. Перечитывать. А не сидя в машине или катаясь на роликах, слушать кассету про первый бал Наташи Ростовой. Такие новшества — полный маразм.

— Какую литературу вы отвергали, сидя в кресле главного редактора?

— Порнографию. В искусстве проблемы низа не могут не присутствовать, потому что человек един. Но есть то, что пишут на заборах, а есть то, что пишут в книгах. Сейчас в «эротических» романах встретишь подзаборные выражения чаще, чем в жизни. И ладно, когда упражняются молодые, но ведь писатели известные норовят вставить крепкое словцо. Если картины плотской любви выражены ненормативной лексикой, это не искусство.

— Может, вы считаете, что мат — язык плебса?

— Почему? На фронте мы иначе не разговаривали. В богеме советской поры тоже было принято у красивых дам материться. Мат — это великолепная краска при стрессе или в анекдоте. Но, заметьте, в военной прозе нет мата — ни у Толстого, ни у Хемингуэя, ни у Виктора Некрасова, с которым в жизни мало кто мог сравниться по части ядреных выражений. В деревне, что ли, обходятся без мата? Но вся деревенская литература лишена сквернословия. А когда в любовных сценах начинаются гинекологические подробности, вообще неясно, читаешь ты рукопись или находишься в кабинете врача.

— Но, согласитесь, что русского языка не хватает на «эту» тему? Даже на вербальном уровне зона табуирована, шаг в сторону — и автор впадает в пошлость.

— Я, к сожалению, другого языка не знаю.

— Многие сорокалетние писатели считают, что культура в отличие от политики безопасное пространство, открытое для любых экспериментов. Для них литературная эстетика важнее человеческой этики. Вы вряд ли согласитесь, что искусство может быть вне морали?

— Конечно, не соглашусь. Достоевский показал в «Бесах», как зыбко добро, если не задумываться о нем и не оберегать нормальные человеческие ценности. Гению открылись глубины людского зла, и он описал страшную бездну вовсе не в педагогических целях. Но получился роман-предсказание, который можно не любить, но перечитывать нужно.

— Вам не обидно, что о хороших писателях вашего поколения — о Викторе Некрасове, Федоре Абрамове, Юрии Трифонове потихоньку забывают?

— Забывают, потому что их книги не выходят. А ведь именно Виктор Некрасов повлиял на всю литературу о войне. Почему понравилась вождю всех народов его повесть «В окопах Сталинграда», понять невозможно. Я тогда радовался хорошему языку, но больше — рассказу свободного человека.

Всерьез говорил и писал о совести художника мой друг Юрий Трифонов. Никакие рамки официоза не сдерживали Шукшина в желании докопаться до истины. Это сильные писатели, сумевшие сказать свое слово именно в советское время. Они никому не угождали и никого не обслуживали. Порой мне кажется, что только при тоталитарном строе могли быть написаны «Собачье сердце» Булгакова и «Котлован» Платонова. Трагизм, ложь и энтузиазм советской эпохи породили колоссальную литературу. Она останется в нашей истории, и люди к ней еще вернутся.

— Вы себя ощущаете человеком, который может уже со стороны поглядывать на жизнь и на литературу? Или в творчестве у вас есть амбиции?

— Амбиций у меня нет. Наше поколение в литературе состоялось. Однако сегодня меня интересует женский характер. На протяжении последних лет десяти мы видели немало мужчин, которые и речи умные вели, и хвосты распускали. Но теперь они как-то потускнели. Женщины в это время мало что говорили, но вдруг сегодня стали заметны. Скажем, Комитет солдатских матерей в обществе нашем авторитетнее, нежели Министерство обороны. Слава Богу, что вслед за советским мужчиной женщина не вела себя так жестоко. Она сохранила человеческие качества. Именно они нужны в новой жизни. Об этом я думаю написать.

ГАЗЕТА ИЗВЕСТИЯ

27.02.1998

Дмитрий Александрович Пригов: Я и старик, я и подросток

«Если б не было такой земли Москва», нашлась бы другая, с которой он был бы связан также формально. Вовсе не потому, что загранпаспорт и свобода передвижения ему дороже родных осин, а патриотизм — слово не из его лексикона. Дмитрий Александрович Пригов — гражданин мира и только потом художник, поэт, артист перфоманса, философ. Вписавшийся в западный художественный контекст задолго до падения железного занавеса, он и теперь кажется человеком будущего. Пригов явил тот тип художника, который пытается осмыслить не добро и зло, высокую и низкую эстетику, а новые виды человеческой деятельности. Мир меняется радикально, и удача улыбнется тому, кто, сделав ставку на текущий момент, превратит его в своего партнера.

Свою универсальность Пригов снова подтвердил в столичной галерее «Велта», где открылась его выставка «Монтажные суперграфические композиции». Свои рисунки он превратил в инсталляции, связав старый «академизм» и новый жанр.

— Канули в Лету обыски, вызовы в КГБ, пребывание в психушке, откуда в 1987 году вас вызволили В. Ерофеев, Е. Попов, Б. Ахмадулина. Теперь вы выпускаете книги, ездите по миру с перфомансами и чтением лекций. А дома выступаете с хором Покровского или с Марком Пекарским. Но, несмотря на широкую известность, ваше место в отечественной культуре не вполне ясно. Вы из какого поколения?

— Поколения бывают биологические и культурные. В прошлые века, когда стили менялись медленно, культурное поколение могло покрывать три биологических. И черты вечности, незыблемости можно было найти в творчестве деда,