отца и сына. В XX веке вплоть до шестидесятников культурное и биологическое поколение совпадали. А после них — культурные поколения менялись примерно через семь лет. Думаю, что в ближайшем будущем процесс ускорится, он будет связан с компьютерной техникой, обновляющейся полностью каждые два года.

У меня другая проблема. Биологически я принадлежу к младшим шестидесятникам, культурно — к поколению 70-х. Иными словами, творчески я — старик, биологически — пожилой, культурно — молодой человек, а социально-политически — я подросток. Не хочу надолго влипать в конкретную стилистику или в возраст. Я — целиком порождение урбанистической жизни XX века, не связанное ни с возрастом, ни с семьей, ни с местом жительства. Единственное, с чем я под конец жизни чувствую связь, — род деятельности.

— Модель вашего поведения иногда заставляет думать, что вы — человек будущего, оказавшийся во второй половине XX века в России с тем, чтобы расширить традиционные представления о русской культуре и типе ее деятеля.

— Напротив, я — человек, воплотившийся в настоящем. Многослойная пирамида, состоящая из разных типов человеческого поведения, — явление для России как раз характерное. Среди нас до сих пор живут люди, сохранившие повадки и отношение к ближним, как если бы они жили в веке XIX. Для других наших современников символизм остается вершиной жизненных, поэтических идеалов плюс эффектный пример литературного поведения… Меня не интересует сфера развлечений, когда текст, который ты написал, можно любить или смеяться над ним. Меня интересует искусство, которое описывает меняющийся мир. Естественно, возникает новый тип творческой личности. С моей точки зрения, сегодня эта личность включается в такие сферы, которые искусство только пытается осваивать. Скажем, зона виртуальности или зона стратегических поведений. Пока эти понятия живут в научных терминах. В терминах культуры они предстанут, когда радикальный художник введет в свой код нарастающую действительность.

— Надо полагать, с перфомансами покончено?

— Это не значит, что старое надо угробить в угоду новому. Как и экологическая среда, культура многосоставна. И в ней всегда будут романы-бестселлеры, художественные промыслы и народные хоры. Литература теперь не может претендовать на первые позиции, поскольку уходит из области болезненных точек культуры. Языка литературы в эпоху видео и компьютерных технологий явно недостаточно.

Если искусство не будет работать со сферой умозрений, виртуальности, оно застынет на уровне древних ритуальных форм вроде шаманства. Не исключено, что со временем радикальные художники, к их числу принадлежу и я, откажутся от перфомансов. И не только под наплывом компьютерных технологий.

Род деятельности, материал или жанр, избранный художником, сегодня не столь важен. Ведь мировое современное изобразительное искусство размыло все жанры, все видовые рамки. На Западе давно считается художником не тот, кто пишет картины. Те же перфомансы вышли из сферы изобразительного искусства, хотя их родиной, по идее, должен быть театр. Видео-арт, дошедший до зрителей в виде клипов, появился в изобразительном искусстве. Компьютерное искусство родилось не в среде компьютерщиков, а в среде художников. Сегодня фигура художника становится главной, он указывает другим, что делать и как воспринимать его перфоманс или предметы, ставшие частью представления.

— Не утрачиваем ли мы в попытках вписаться в мировой художественный контекст свои национальные черты?

— Сословная и религиозная идентификации уступили место профессиональной. Сегодня она главная. Проекты в искусстве, в экономике, в бизнесе приобретают интернациональный характер. В Интернете люди связываются друг с другом вовсе не потому, что они говорят по-русски и христиане. Просто круг их интересов совпал. Национальность перестает быть единицей измерений.

Разумеется, идентификации порождают, помимо общности, проблему разделения, вплоть до вражды. Например, международные корпорации борются не на национальном уровне, а с сильными конкурентами. Поэтому полного мира люди вряд ли когда-нибудь достигнут. Но каждая следующая ступень идентификации, которую проходит человечество, меняет мир.

— Вы считаете, что мир развивается? Но вот Борис Гребенщиков заявляет, что за две тысячи лет ничего не изменилось.

— Гребенщиков, утверждая незыблемость жизни, сам не понимает, что представляет собой уже измененное сознание. Живи он в России в середине XIX века, все его буддистские закидоны выглядели бы просто дикостью. Он апеллирует к вечности, а не к сиюминутности, к любви, а не к раздорам, к приятию мира вообще — на этом стоит любая религия. С гуманистическими идеалами срослись хиппи, влияние которых в Гребенщикове также заметно.

Мир развивается хотя бы по линии научного прогресса. Наука наращивает количество знаний. Ее влияние на социум, на простого человека возросло настолько, что оно перекомпоновывает всю культуру. Скажем, мне важен не сюжет прозы, а какую структуру письма выстраивает автор. То есть я слежу, как любой специалист в своей области, не за конечным продуктом, а за технологией его изготовления. Весь мир современный, нацеленный на кнопочность, виртуализацию, манипулятивность, в принципе уравнивает создание текста и создание машины.

Развитие науки перестроило все социальные группы. Раньше власть олицетворяли аристократы. Сегодня во главу угла встал человек обычного происхождения, но — мобильный, образованный, способный к тому же обучаться нужным вещам на ходу, внедренный в финансово-промышленную деятельность.

Мир потерял трехмерность. Единственной мерой стало время.

— Вы не задумывались над тем, как результаты клонирования повлияют на культуру?

— Меня в самом деле интересует проблема новой антропологии. Поскольку наука стала основной идеологией нашего времени, именно ее достижения находятся в центре внимания. Трудно сказать, что получится из этого клонирования, все ли элементы просчитаны. Мне, например, непонятно, кого воспроизведет это «подобие». Культура, по-видимому, будет транспонирована на «их» носители информации и «их» понимание жизни. Тому, что нам кажется важным сейчас, в «их» представлениях о культуре не будет места, и, наоборот, выплывут те моменты, которые мы легко игнорировали.

Голливудское кино проигрывает все эти утопии, включая последствия генной инженерии или трансплантации органов, способные дать человеку чувство «нового» родства. Так вот раньше сюжет фильма строился жестко — человеческое противопоставлялось нечеловеческому. Последнее, естественно, внушало ужас. Однако через десять лет «культурных» упражнений авторы как бы смирились. В их фантазиях мир делится на хороших людей и хороших нелюдей, на плохих людей и плохих нелюдей. Не исключено, что эта версия самая верная.

— Каким, на ваш взгляд, будет соотношение настоящего и массового искусства? Не случится ли так, что масскультура приобретет такой уровень исполнения, что трудно будет его классифицировать?

— Мне кажется, здесь не должно быть напряжения. Это разные задачи и разные формы служения культуре. Массовое и настоящее отличается типом художника и проблемами, которые он разрешает. Вот сейчас массовое искусство — это зона геройского говорения. Выходит такой и говорит: я страдаю. Как только начинают воспевать или описывать «высокие» вещи, перед нами область поп-искусства. И здесь важно, независимо