Вторым ударом стало увольнение домработницы, их надежной, верной, незыблемой, как скала, Клавы, которая помогла им с мамой пережить первые ужасные недели после того, как папа покончил с собой, и по-прежнему тянула на себе весь их быт, несмотря на то что платить ей семья Фалери больше не могла.

Клава уволилась в марте, не глядя в глаза, сообщила, что нашла другое место, где ей обещали выбить квартиру в Москве и платить зарплату.

– Вы поймите меня, – чуть не плакала Клава, собирая свои немудреные пожитки. Все эти годы она жила в маленькой комнатке за кухней, став для Эли неотъемлемой частью интерьера. – Мне пенсию оформлять через год. А для этого стаж нужен. Да и деньги мне нужны. Я ж сестре в провинцию отправляла раньше, она одна троих детей поднимает, а вот уж почти полгода ни копеечки не выслала. Маргарита Павловна, простите меня, не держите зла на дуру старую, и ты, Элечка, не сердись, я ж тебя вырастила. Ты мне как внучка.

Что-то возражать или как-то противиться Клавиному уходу мама была не в силах. Теперь она каждый день беспомощно стояла у плиты, пытаясь приготовить что-то удобоваримое для себя и дочери, но получалось у нее плохо. Котлеты пригорали, капуста в супе напоминала проваренные тряпки, обожаемый Элей клюквенный кисель стоял склизким комом, потому что в него было положено слишком много крахмала, яичница засыхала, бифштекс превращался в подошву, молоко заливало плиту. Элины юбочки и блузки теперь всегда выглядели жеваными, а туфельки нечищеными.

Эля, которой страсть как не хотелось превращаться из принцессы в Золушку, терпеливо ждала, что мама освоит премудрую науку ведения домашнего хозяйства и как-то адаптируется к новой жизни, но чуда не произошло. Эле пришлось самой браться за пылесос, учиться нажимать кнопки на стиральной машинке, варить пельмени и орудовать утюгом.

Налаживать быт ей помогала подруга, выросшая в маленьком поселке и, казалось, умеющая все с раннего детства. В руках Эли Яблоковой все горело. Тесто всходило пышное и нежное, котлеты получались мягкими и сочными, суп наваристым и очень вкусным, кисель однородным, мясо в меру прожаренным, а каша сладкой и густой.

На втором курсе Элла и Нора вдвоем то и дело затевали пироги, терли свеклу для борща, лепили вареники с вишней, крахмалили тяжеленный тюль, в складках которого по-прежнему любила прятаться осенними вечерами Маргарита Фалери. Она усилий дочери и ее подруги, казалось, не замечала. Мама переживала очередную свою личную трагедию – уход из Большого театра.

Век балерины короток. Мама и так задержалась в театре гораздо дольше пенсионного возраста – тридцать шесть лет. Сначала ее держали в знак почтения перед всемогущим супругом, потом какое-то время из жалости и уважения к ее горю. Но когда женщины семьи Фалери отметили годовщину смерти своего кормильца и благодетеля, Маргарите пришлось уволиться из театра под гнусный шепоток, который сопровождал теперь семью повсюду. Самоубийство, финансовые махинации, позор, позор, позор, от которого Маргарите хотелось бежать, закрыв глаза и зажав руками уши.

Теперь она неделями не выходила из дома, как привидение бродила по квартире, не снимая ночной рубашки и лишь накинув сверху длинный бархатный халат. Элиных друзей, в том числе и мальчиков, отдававших дань Элиной неземной красоте, она не стеснялась совершенно. Куталась в шторы, обхватив руками чашку со сваренным Элей какао, и часами смотрела на бегущую по своим делам разноцветную московскую толпу.

Мать очень быстро располнела, перестав влезать в свои моднейшие заграничные наряды, любовно привозимые отцом из командировок. Годами отказывая себе в еде ради балета, она теперь словно наверстывала упущенное, наворачивая приготовленные дочкой разносолы. То ли мстила самой себе, то ли просто пыталась убить ту тонкой работы фарфоровую статуэтку, которая когда-то порхала по сцене, приковывая к себе восхищенные взгляды зрителей.

Эля смотрела на мать – обрюзгшую, оплывшую, с большим животом и ногами-тумбами, так непохожую на любимую, вкусно пахнущую, вечно пританцовывающую мамочку из ее детства, – с ужасом, но поделать ничего не могла. Отец покончил с собой, мать превратилась в вечно что-то жующее чучело, с заляпанной жиром и другими пятнами грудью. Беспощадное зеркало в старинном шкафу, то самое, в котором жило чудовище, наградившее Элю в детстве сотрясением мозга, зло насмехалось и над самой Элей. То ли от горя, то ли от тяжелых будней, в ней уже тоже мало что напоминало того неземного эльфа, девочку-ангелочка, на которую с умилением смотрели знакомые. Старые наряды выходили из строя, а для новых не было ни связей, ни денег.

Однако, как оказалось, и это еще был не край беды. Следующим этапом падения в ту бездну, в которую скатывалась мама, стали мужчины. Она неожиданно начала выходить из дома, таскалась на странные полусветские тусовки, где на Маргариту Фалери смотрели, как на привидение, но по памяти еще пускали. В доме появлялись все новые и новые ее любовники, как мухи на мед слетающиеся то ли на лихорадочный блеск в материнских глазах, то ли на ее постоянную готовность к сексуальным утехам, то ли на огромную квартиру в центре Москвы, оставшиеся от прошлой жизни драгоценности, меха и антиквариат, которые обязательно бы конфисковали, если бы отец не решил вопрос кардинальным способом.

Эля заканчивала третий курс, когда мать внезапно вышла замуж. Ее новый муж – прощелыга-журналист, приехавший покорять Москву откуда-то из тьмутаракани, моложе матери на двенадцать лет, ходил по длинному коридору их квартиры, картинно завернувшись в полотенце, еле-еле держащееся на бедрах и скорее подчеркивающее наготу, чем ее закрывающее.

Он ел приготовленную Элей еду, не утруждая себя даже такой малостью, как убрать за собой тарелку в раковину, никогда не спускал за собой воду в унитазе, оставлял хлопья пены для бритья на зеркале в ванной, и Эля внезапно для себя осознала, что из маленькой всеобщей любимицы, баловницы и капризницы превратилась в прислугу для матери и ее сожителя.

Когда же последний однажды зажал Элю в коридоре, грубо облапив ее грудь, и попытался поцеловать, а потом наглядно объяснить, что на молодое тело дочки у него встает гораздо охотнее, чем на расплывшееся до безобразия тело мамаши, Эля поняла, что дома у нее больше нет.

Новому маминому мужу она заехала коленом в пах, от чего он согнулся в три погибели, завыл, заорал благим матом и потом три дня ходил, как моряк, чуть враскорячку, бледнея и морщась при каждой попытке сесть на стул. Маме он наплел, что на него напали во дворе, отобрав подаренный ею золотой перстень, когда-то принадлежащий отцу. На самом деле перстень он проиграл в карты, но это ничего не меняло. Мама, охая, делала ему примочки на причинное место, которое, видимо, очень ценила, и Эля, которой было противно смотреть на разворачивающийся перед ней мерзкий спектакль, съехала в общежитие к подруге, где нужно было вдвоем спать на одной кровати, но зато не бояться повторения приставаний со стороны маминого мужа.

Какое счастье, что вскоре жизнь ее коренным образом поменялась. Она стала женой, ценным специалистом и соучредителем собственной строительной фирмы, и главным достоинством города на Волге, куда она волею судьбы попала по распределению, были двести пятьдесят километров, отделяющие его от Москвы и от мамы с ее новым мужем.