— Я думаю, — шептал Ренье, — что между плюсом и минусом всегда остается некий зазор. Ничтожно малое, не улавливаемое и никак не определяемое расстояние. В нравственном смысле.

— Нравственное расстояние? Дивный термин! — сказал Эгрей.

— Я не шучу, — продолжал Ренье. — Тебе этот зануда не мешает?

Он на миг глянул на лектора, а тот, словно ощутив этот взгляд, мгновенно устремил тусклые глаза на Ренье.

— Таким образом, неослабное внимание достигается прежде всего умением оратора разнообразить не столько лексический состав своего выступления, сколько его ритмический рисунок, экспрессивные возможности которого представляют собой тему для отдельного исследования...

Перед мысленным взором Ренье на миг встала очередная пухлая монография, принадлежащая перу выдающегося теоретика, и он даже крякнул.

— Ну так что насчет «нравственного зазора»? — ткнул его в бок Гальен. — Не слушай Эгрея, ему все неинтересно. Говорю тебе, он влюбился по уши, а она его даже не замечает.

— Потому что она слепая, — сказал Эгрей.

— Да будь она зрячей и о восьми глазах — она бы на тебя не посмотрела, — фыркнул Гальен.

— Спорим, она в меня влюбится? — неожиданно предложил Эгрей.

— Это безнравственно, — сказал Ренье. — Вы что, братцы? С ума сошли? Заключать пари на чувства девушки!

— Если ты проболтаешься своему дружку-лакею, берегись, — пригрозил Эгрей.

— Какой дружок-лакей... О чем вы? Перестаньте! — Ренье переводил взгляд с одного товарища на другого.

Те держались вполне спокойно и деловито, как будто речь шла о чем-то обычном.

— На что спорим? — сказал Гальен.

— Победитель покупает побежденному лошадь, — предложил Эгрей.

Гальен замялся.

Эгрей подтолкнул его кулаком в плечо:

— Боишься проиграть?

— Нет! — сказал Гальен, решившись. — Она никогда не полюбит тебя.

— Почему?

— Из-за того, что ты не видишь того самого «зазора», о котором говорил Эмери. Как бы мы ни относились к безобразному, пусть бы мы его обожали, лелеяли и наслаждались им, — все равно в глубине души мы знаем, что поступаем неправильно и что предмет нашего восхищения — обычная дрянь. И то же самое касается красоты. Мы можем объявить чистую девушку — развратной, мы можем оклеветать произведение искусства, заявить, что не любим деревья в цвету или птиц на водной глади, — наша душа будет знать о том, что мы лжем сами себе.

— Моя душа никогда мне не возражает, — сказал Эгрей. — Я вообще не понимаю темы нашего диспута.

— В таком случае оставим это, — предложил Гальен. — Пари заключено в присутствии надежного свидетеля.

— Я отказываюсь быть свидетелем такого пари! — горячо сказал Ренье. — Даже и думать не смейте!

— Речь оратора должна быть хорошо интонирована, — монотонно гудел лектор, — и здесь наилучшую помощь может оказать обращение к вопросительной и восклицательной интонации, которые в совокупности образуют интонационную линию живого, непосредственного диалога. Например, — тут он со стуком раскрыл таблички, — из речи оратора Лисимахоса: «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема...» На вашем месте, господа, я бы записывал, — вдруг обратился он к студентам, и голос его впервые за последний час зазвучал вполне по-человечески, — потому что все это чрезвычайно важные вопросы, знание которых вам пригодится впоследствии, когда вы будете занимать важные посты в нашем великолепном Королевстве.

Несколько наиболее вежливых студентов сделали заметки у себя в тетрадях, остальные же даже не пошевелились. Лектор снова опустил взор в свои записи.

— Итак, «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема! Глупо было бы отрицать подобное! Но кто отрицает это? Вы? Или, может быть, вы?» Здесь оратор обращался непосредственно к своим слушателям. «Нет, ни один из нас не решится отрицать это. Но зададимся вопросом: почему он решился на такое злодеяние? Может быть, из чистой любви ко злу? Или, возможно, преступник испытывал особенную, патологическую неприязнь к самому факту существования дерева?» Ну, и так далее. Как видим, оратор выстраивает здесь настоящий драматический диалог, который заставляет аудиторию с неослабным вниманием...

В этот самый миг послышался грохот: заснувший Маргофрон обвалился на землю с сиденья, попутно рассыпав по каменной скамье свои таблички, палочки для записи, здоровенный кусок воска, которым он собирался под шумок натереть исчирканные до самой основы дощечки, металлическую фляжку с теплым вином и игральные кости.

Братья решили, что присутствовать при эксперименте Алебранда будет Ренье: Эмери хоть и «выздоровел» и даже кое-как ходил на занятия, все же держался на ногах недостаточно уверенно для прогулок в ночной темноте.

— Вечно тебе везет, — сказал Эмери, провожая брата.

Ренье выглядел смущенным и вместе с тем довольным. Эмери даже засмеялся, когда тот глянул на него и начал бормотать разную ерунду в попытках извиниться.

— Я все равно бы тебе уступил, — сказал Эмери. — Ты ведь первый в нее влюбился.

— Хорошо хоть это ты признаешь, — сказал Ренье и удрал прежде, чем братец успел огреть его костылем.

Желающих участвовать в эксперименте собралось, как ни странно, меньше, чем можно было предположить — учитывая общий интерес к предмету и некоторое волнение, производимое Фейнне среди студентов.

Пришла Аббана. Софена сочла за лучшее отправиться спать. Объясняя подруге свое решение, она объявила:

— Меня вообще раздражает, что с этой девицей у нас так носятся. Ну, полетит она... Нам всем этот фокус рано или поздно удается. И никто не делает из наших ночных полетов сагу о древних героях.

— Но суть эксперимента именно в том и заключается, что у Фейнне совершенно другие органы восприятия, — возразила Аббана. — Мы все-таки руководствуемся прежде всего зрением, а она...

— Пиндар удивительно глубоко проник в сущность человеческого вожделения, — перебила Софена. — Любое увечье вызывает в нас желание сострадать и одновременно с тем — обладать. Почему нельзя просто пожалеть птичку с подбитым крылом? Почему непременно нужно тащить ее в дом?

— Потому что только так можно вылечить вышеозначенную птичку... Софена, я не узнаю тебя! — не выдержала Аббана. — Ты... ты что, ревнуешь? Но кого?

— Неважно, кого! Никого! Всех и никого в отдельности, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Полагаю, что да, — отозвалась Аббана, став серьезной. — Но тебе не приходило в голову, милая, что это очень глупо? В конце концов, какое тебе дело до этих «всех»? Ну, например, до Маргофрона?

Софена фыркнула.

— До него, может, и никакого... Суть в атмосфере. Общее внимание переключилось с нас на нее. И это оскорбительно. Не будь она слепа и богата — кто бы ее заметил? Ну вот представь себе на мгновение: приезжает еще одна девушка, без физических недостатков, без интересного телохранителя и без мешка денег...