— Мою маму зовут Мария. Ее девичья фамилия — Федорова. Она помнит, что место, в котором она жила до войны, называлось Федоровка. Это под городом Смоленском. Еще она помнит, что жила с матерью, бабушкой и еще с… как это по-русски…

— С дядьями… — вдруг подала слабенький голос женщина. — С нами жили еще два брата моей мамы, потом их, по всей видимости, призвали в действующую армию, когда война началась…

Камера тут же взяла крупным планом ее лицо, и женщина, отрывисто вздохнув и смахнув из уголка глаза очередную слезу, наклонилась к микрофону и снова заговорила дрожащим от волнения голосом:

— Когда в нашу деревню пришли немцы, мне было, наверное, пять или шесть лет… Но я все помню! Я помню, как бабушка бежала с огорода и кричала моей маме: «Беги, Таиска, беги! Они всех девок молодых на площадь к сельсовету сгоняют, будут в Германию отправлять!» Я помню, как она это кричала…

— Значит, вашу маму звали Таисией? — осторожно ворвалась в ее монолог красивая ведущая.

— Да. Бабушка ее Таиской звала.

— А фамилия у нее…

— Фамилия, скорее всего, Федорова. Я потом узнавала — в той деревне почти все были Федоровы. Но точно я не помню…

Наташа сидела, замерев, с удивлением вглядываясь в лицо пожилой женщины. И не верила своим глазам. Если стильную причесочку «а-ля Мирей Матье» прикрыть белым хлопчатым платочком, да макияж с лица снять, да посмотреть повнимательнее… А ведь и впрямь — похожа! Похожа эта немецкая Мария на няню Таечку! Господи, да что же это… Что же это происходит? Неужели… Но этого просто не может быть!

Она сидела, замерев, и смотрела в лицо этой женщины, потом торопливо сглотнула подступивший к горлу комок. Слепо пошарив рукой около себя, нащупала пульт, прибавила звук. Потом потянулась лицом поближе к экрану и чуть не свалилась с дивана, как была, в позе лотоса, едва успев ухватиться за край стола.

— Я помню, как мама убежала огородами в лес… Еще помню, как я заплакала — так мне ее было жалко. И помню, как бегом побежала за ней. У нас за огородом подсолнухи росли — целое поле подсолнухов. Пока мама по нему бежала, а потом по перелеску, я ее видела, а потом она исчезла. Кричать я боялась, просто бежала, бежала… Так я ее и не догнала — заблудилась в лесу. Плакала, бродила до ночи. Потом, помню, свалилась без сил, заснула. Меня партизаны нашли…

Женщина снова задрожала губами, помолчала немного. Немецкий сын трогательно взял ее за руку, нежно погладил по плечу, ободряя.

— Вы понимаете, нашу деревню немцы потом сожгли… Сначала согнали всех в одну избу и ее подожгли, а потом — остальные. Это я от взрослых узнала, когда в партизанском отряде жила. Меня там одна женщина к себе хотела взять, но я все твердила — нет, не хочу, моя мама жива, я видела, как она в лес убежала…

— А сколько лет сейчас может быть вашей маме? — осторожно спросила ведущая, невольно вкладывая сомнение в свой вопрос.

— Нет-нет, я все понимаю, вы не думайте! — торопливо откликнулась женщина на это сомнение. — Я понимаю, что вряд ли моя мама еще жива. Мне и самой уже больше семидесяти… Но, может, у нее была семья и есть какие-то родственники? Хотя вполне вероятно, что она может быть жива! Она очень молодая была, я помню. Наверное, она очень рано меня родила…

— А вы ее искали потом?

— Да, конечно! Когда Смоленск освободили, я попала в детский дом, потом в ремесленное училище… Я часто ездила в те места, ходила по деревням, расспрашивала тех, кто остался в живых после оккупации. Деревеньки маленькие были, все в округе друг друга знали… И вот однажды мне женщина из соседней деревни сказала, будто видела мою маму в толпе девушек, которых в Германию угоняли… Я потом работала много, деньги долго копила, чтобы в Германию поехать. Добилась разрешения через Красный Крест. Маму не нашла, зато мужа будущего там встретила, Отто Штольца, отца моего Генриха…

— Моя мама всегда помнить про свою мать, — снова заговорил в микрофон Генрих. — Она учила меня русский язык и всегда говорила, что моя русская бабушка жива… Она так… чувствовать. Вы понимаете меня? Она так чувствовать!

— Да. Мы вас прекрасно понимаем, — вздохнула ведущая и, обращаясь к женщине, добавила: — А… что вы еще можете сказать о вашей маме? Может, были какие-то особые приметы?

— Да, да! Я помню, что у нее не было половины мизинца на правой руке. Она рубила дрова, и случайно рука попала под топорище. И на ладони должен шрам остаться…

Слезы уже давно катились по Наташиным щекам. Надо было что-то срочно делать, что-то предпринимать, и она никак не могла сообразить — что.

— Что ж, давайте будем надеяться на наших телезрителей, — уже разворачиваясь к Генриху и Марии спиной, торопливо проговаривала ведущая в камеру свои обязательные фразы. — Будем надеяться, что какая-нибудь информация обязательно обнаружится. Мы всегда ждем. Звоните. Наш телефон шесть шесть ноль десять пятьдесят два…

Соскочив с дивана и проговаривая вслух, как заклинание, номер названного телефона, Наташа вьюном завертелась по кухне, пытаясь наткнуться на хоть какой-нибудь пишущий предмет. Как назло, ничего под рукой не оказалось, и она молнией слетала в прихожую, выхватила из сумки мобильный и торопливо записала названный номер в телефонную память. И тут же кликнула бабушкин номер.

— Да, Натка! Слушаю! А мы тут с Тонечкой пошли смотреть, как корову доить будут! — безмятежно сообщила ей о своих новостях Антонина Владимировна.

— Мам, прямо по-настоящему! — пискнула где-то рядом с трубкой Тонечка. — Прямо за мымя!

— Не мымя, а вымя! — смеясь, поправила правнучку Антонина Владимировна.

— Постой, ба… Скажи мне быстрее, у Таечки какая фамилия?

— А ты что, не знаешь? Эх, Натка, удивляюсь я тебе…

— Ой, да погоди ты! Говори быстрее!

— Ну, Федорова… А что такое? Случилось что-нибудь? С Таечкой?

— Да нет… Нет, все в порядке! А деревня, в которой жила Таечка до войны, называлась Федоровка?

— Ну да…

— А дочку ее Марией звали?

— Да, она говорила — Машенькой… Да зачем тебе?

— Ладно, ба! Я тебе потом все расскажу! Потом! Сейчас пока не могу, мне срочно позвонить надо! Пока!

— Куда позво… — оборвался и исчез в пространстве испуганный бабушкин голос.

— Куда, куда… На кудыкину гору… — нервно пробурчала Наташа себе под нос, трясясь руками и лихорадочно вспоминая московский код для набора.

В трубке после длинных гудков пошли такие же длинные музыкальные переливы, потом вежливый автоматический голос пригласил ее «обязательно оставаться на линии», чтобы дождаться ответа. Наконец, после легкого щелчка, другой голос, уже с живой хрипотцой, произнес ласково и устало:

— Здравствуйте. Говорите, вас слушают…

— Здравствуйте… Дело в том, что я сейчас видела в прямом эфире… Ведь у вас прямой эфир, да?