— Она сейчас соседям позвонит, которые ей квартиру сдали… Я пока пойду к себе, ладно? Что-то меня ноги не держат…

Плюхнувшись в родное кресло в своем кабинете, она закрыла глаза и попыталась собраться с мыслями. А может, наоборот — отогнать от себя эти мысли. Потому что не бывает так… Не могут злые фантазии оборачиваться жизненной явью, она этого не хотела, совсем не хотела… Или… хотела? Она что, вот так взяла и смогла… убить? Нет, это не может быть правдой. Это просто случайное совпадение, пусть мистическое, но все равно — совпадение. Нет, она не виновата, она не могла…

Телефон в ее руке завибрировал, зазвучала бодрая рыбацкая музычка, и она с трудом прохрипела в трубку:

— Да, Кать… Говори!

— Ой, Наташк! А говорить-то и нечего… Представляешь, соседка мне сказала, что они квартиру никому не сдавали…

— То есть как? Как не сдавали?

— Да я и сама толком не поняла! Соседка разговаривала со мной как с идиоткой! А самое интересное, что они и не уезжали никуда из своей квартиры… Как жили, так и живут… Наташ, я теперь вообще уже ничего не понимаю! А ты?

— А я — тем более…

— Но она мне точно говорила, что живет в этой квартире! И ключи показывала! Странно все это, правда? Прямо жуть берет… Я хотела Сашке позвонить, но у него телефон недоступен. Может, он хоть что-то о ней знает? Они же это… Нет, постой, но я же тогда ночью видела, как он из нашего подъезда выходил! Ну, я тебе говорила, помнишь?

— Да. Говорила. Я знаю.

— И что теперь делать?

— Не знаю, Кать. Все, пока…

Наташа посидела еще какое-то время, болезненно вглядываясь в тополиную метель за окном. Потом повернула голову на звук открываемой двери: Алла Валерьяновна молча подошла и вопросительно дернула подбородком: мол, какие новости?

— Моя знакомая ничего о ней не знает. И квартиру она у соседей не снимала. Никто ничего о ней не знает… Правда, странно, Алла Валерьяновна? Мутная какая-то история…

— И не говори… — с готовностью отозвалась та, автоматически присаживаясь в офисное кресло напротив. И тут же выскочила из него как ошпаренная — кресло было Аннино…

— Ой, а Иван Андреич как расстроился, ты бы видела! Даже работать не смог, с сердцем плохо стало. Домой уехал… — доверительно сообщила Алла Валерьяновна уже от дверей.

— Мне тоже надо после обеда уйти… Можно я уйду?

— Но как же, Наташенька… Наверное, из милиции приедут, нас допрашивать будут…

— Мне очень надо уйти. У меня там… Меня дома нянечка ждет…

— Какая нянечка? Дочкина, что ли? Так ты же вроде дочку на дачу отправила, сама говорила.

— Нет. Это моя нянечка… Ну, в общем, долго рассказывать. Мне обязательно надо уйти, Алла Валерьяновна!

— Ну что ж, иди… — холодно пожала плечами секретарша, впервые неодобрительно взглянув на Наташу. — Какие же вы все… Одна за престиж переживает, у другой срочно нянечка какая-то образовалась… Человек погиб, и никому до этого дела нет! Не ожидала я от тебя, Наташа…

— Я и сама не ожидала… — тихо произнесла Наташа, скорее для самой себя. — Совсем не думала, что все так получится…

Оставшееся до обеда время она просто промаялась. Ходила по кабинету из угла в угол, звонила Саше — рабочий телефон не отвечал, мобильный был по-прежнему недоступен. Заглянули к ней Танька с Леной, позвали в курилку. От сигаретного дыма ее затошнило, и пришлось вернуться в кабинет. Решила было сварить кофе, но не нашла своей чашки. Лишь Аннина чашка с ажурной кокетливой ручкой стояла на своем месте в шкафу, но рука не поднялась ею воспользоваться. Наконец время подползло к обеду…

На улице было жарко и шумно. Июньский полдень спасительно обрушился на голову, солнце лезло в глаза, играло в стеклах машин, город жил своей жизнью, стоял в автомобильных пробках, торговал мороженым и квасом на перекрестках, и над всей этой суетой летел, летел тополиный снег, собирался вдоль тротуаров, искушая хулиганов-мальчишек поднести к аккуратным сугробикам зажигалку. Наташе казалось, она не едет, сидя у окна в полупустом маршрутном такси, а плывет вместе с пухом по городу. Хотя маршрутка и впрямь почти не ехала, а стояла в пробках, и она начала беспокойно посматривать на часы — маленькая стрелка неумолимо приближалась к двум. И бабушка недавно позвонила, они с Тонечкой тоже едут в такси и тоже в пробку попали…

К подъезду дома она уже бежала — а вдруг опоздала и Таечкины родственники уже приехали?! Вдруг они позвонили в дверь, а им никто не открыл? Прыгая через две ступеньки, она бегом взлетела по лестнице на свой этаж. Никого, слава богу, под дверью не обнаружилось. Успела, значит! Мельком взглянув на себя в зеркало в прихожей, она торопливо прошмыгнула по коридору, открыла дверь в Таечкину комнату.

— Таечка, я здесь! Ну, как ты? Скоро они уже приедут…

Старушка молчала. Руки ее по-прежнему были сложены на груди, ладонь в ладони. И лицо… Очень странное было у Таечки лицо. Белое, почти ровное, будто ушли, разгладились все грубые пергаментные складки, уступив место выражению полного умиротворения. Не лицо, а лик. Очень красивое. Только странно, почему она молчит…

— Таечка, я здесь! — снова громко повторила Наташа, уже с дрожью в голосе. Потому что догадалась уже, что произошло, но не хотелось, не хотелось ей в это верить…

Осторожно подойдя к кровати, она протянула руку, дотронулась до Таечкиной ладони. И тут же руку отдернула, будто ожгло ее холодом смерти. Да, Таечка была мертва…

И тут же требовательно заверещал электронной музыкой дверной звонок, заставив ее страшно вздрогнуть. Повернувшись на деревянных ногах, она тяжко промаршировала к двери, открыла… Генрих и Мария, настоящие, не из телевизора, стояли перед ней и улыбались дрожащими лицами. По лестнице за их спинами, пыхтя, поднималась бабушка и тоже улыбалась. Потом произнесла громко, борясь с одышкой:

— Натка! Ну что ты застыла как изваяние! Не держи гостей на пороге! Веди, веди их скорее к Таечке, не лупи глазами!

С трудом набрав в грудь воздуху, Наташа услышала будто со стороны прозвучавший свой вялый и виноватый, совершенно чужой голос:

— Да… Заходите… Заходите, конечно. Только Таечка… Она… умерла.

* * *

В день похорон с раннего утра прошел дождь. Потом погода разгулялась, июньское солнце стало пригревать.

Все утро Наташа потерянно бродила по квартире, не находя себе места в горестной человеческой суете. Временами ей казалось, что она проваливается куда-то, не видит ничего и не слышит, потом реальность происходящего вдруг возвращалась четко прорисованными картинками. Вот бабушка сидит на диване, обняв согбенную спину Марии, журчит ей что-то ласковое в закрытое ладонями лицо, успевая незаметно смахивать со щек свои слезы. Вот присмиревшая Тонечка сидит в кресле, сунув ладошки меж разбитых, покрывшихся тонкой коричневой корочкой коленок. Бабушка рассказала — она соседской коровы испугалась, побежала от нее и запнулась. После этого она и повела ее с той коровой знакомиться. Такой вот элемент воспитательного творчества проявила. Наверное, это и правильно. Она вообще большая умница, ее бабушка… Вот Генрих с Сашей торопливо перекусывают на кухне бутербродами, опаздывают куда-то. Похороны — дело горестное, конечно, но по формальности очень ёмкое и страшно бюрократическое, тут без суеты и торопливости не обойдешься…