люди погружены в такой паразитический эгоизм, мешающий общему делу и представляющий серьезную опасность для богостроительства: подобные «бесстыдники» (318) могут отговорить людей присоединиться к богостроительскому делу. К сожалению, представители этой категории гиликов многочисленны.

Егор Титов, ставший после доброго пьяницы дьячка Лариона приемным отцом Матвея а потом его тестем, характеризуется всезнающим мудрецом Иегудиилом как «жадный клоп» (338). Хотя Иегудиил никогда не встречал Егора, он видит его насквозь и безошибочно помещает в категорию кровососущих паразитов. Титов действительно печется о своем благосостоянии, обирая как крестьян, так и своего барина, но ему нужна не только материальная обеспеченность. Он хочет, так сказать, духовно подстраховаться и с этой целью берет в свой дом Матвея, предполагая, что мальчик сможет подкупить бога молитвами о его душе, запятнанной многими грехами. Многогрешный Титов не любит праведников за то, что они своим примером показывают: добродетель осуществима и грехов можно избежать. Титов живет в страхе перед своим богом, предполагая, что тот похож на него и однажды отплатит ему с процентами за его грехи, прежде всего за то, что «был до женщин удивительно жаден» (242).

По существу, все женщины в деревне — девиц он не трогает, боясь сложностей, таких, как уличение в отцовстве, — побывали наложницами Титова (242), чаще всего по принуждению. Поэтому вполне возможно, что Титов и есть родной отец Матвея. Когда дитя находят, вокруг него кругами ходит «дымчато-серый кот». Через несколько лет Матвей поселяется в доме Титовых, где имеется дымчато-серый старый кот (233). Титов называет Матвея своим милым сыном, а когда тот объявляет, что хочет жениться на его дочери, он отвечает: «В сыновья ко мне — прямой путь для тебя» (246), добавляя, что этого, вероятно, хотел сам бог. По-видимому, в его словах скрыта ирония (будущий зять и так его сын) и попытка самооправдания. Если Титов — отец Матвея, значит, он допускает кровосмешение, оправдывая его Божьей волей.

Монастырская жизнь может показаться попыткой освободиться от бремени плоти, но, как уже было отмечено, только усугубляет его. Отец Антоний — не единственный раб плоти в Савватеевской пустыни. Так, монах Миха, преследуемый плотским желанием, подобен «медведю на цепи» (275): он тяжко трудится в своей напоминающей ад пекарне, чтобы избежать неистовства собственной плоти. Будучи одержим женщинами, он ненавидит их и даже создает из своей навязчивой страсти квазитеорию об их роли в жизни человечества. При этом, сам того не подозревая, он пародирует утонченного Антония. По мнению Михи, Христос был распят за то, что его родила женщина, да и сам он относился к женщинам слишком дружественно (275). Будучи не в силах совладать со своей плотью, Миха прибегает к мастурбации, вызывая отвращение у случайно увидевшего это Матвея. Похожий на медведя монах, который едва ли прибегнул бы к такому разрешению своей проблемы, будь он женат, оказывается жертвой порочной религии, загоняющей человека в тюрьму собственного тела. Мастурбация — сексуальное проявление навязанного Церковью требования полового воздержания.

Монастырская жизнь с ее нереализуемым идеалом полного аскетизма основана на лицемерном допущении дуалистического христианства, будто плоть — явление низкое и даже вовсе излишнее, несмотря на то что Бог сам создал ее. Однако чем больше Церковь на этом настаивает, тем больше она поощряет зависимость от плоти даже у самых смиренных своих сынов. Свидетельство этому — печальная история монаха Мардария. Нареченный в монастыре потенциальным святым, Мардарий вроде бы достиг свободы от земных оков. Он проводит все время в гробу в темной землянке, принимает пищу лишь четыре раза в неделю, утверждает, что простил всех некогда причинивших ему зло, и вообще соблюдает все монастырские правила, будучи, очевидно, сам не прочь получить «чин» святого. Его аскеза кажется неподдельной, поскольку Мардарий совершенно безразличен как к окружающему миру, так и к самому себе. На самом деле Мардарий не так равнодушен к миру, как кажется. Однажды он умоляет Матвея принести ему корку хлеба тайком, чтобы братия или многочисленные бесы, населяющие его келью, не украли ее у него. «Какая красота в “подвиге” его?» (290) — спрашивает себя Матвей и заключает, что этот живой труп — не святой, а лишь жертва монашеских амбиций. Мардарий проводит последние дни своего земного существования в мыслях о корке хлеба, а не о манне небесной. Монастырь заставил Мардария стать гиликом, моря его голодом.

Антоний — иной представитель людей плоти. Этот претенциозный декадент вполне вписывается в данную категорию, хотя принимает позу высшего существа. Шелковые простыни, изысканные вина и редкие издания эротических книг, однако, не могут скрыть, что он ведет жизнь серого обывателя. Тускла и его философия, в соответствии с которой Бога нет, а «строительство» его — бред. Антоний, конечно, не верит в чудо коллективного преображения. Даже «естественное чудо», то есть преображение человечества посредством совместных трудовых и умственных усилий, не привлекает его. По его мнению, природа всегда будет безжалостным и непобедимым врагом человека, а знание доступно людям лишь как частичное самопознание (304). Вступив на сократовскую тропу «самопознания» (Федоров назвал бы это болезненным самоанализом), отец Антоний так и не стал полезным членом человеческого сообщества или хотя бы интересной личностью[83]. В окончательной оценке Матвея Антоний не более чем «кладбищенский поп» (304), поющий бесконечную погребальную песнь. Что до его внешнего блеска, то это всего лишь «фольга вместо золота» (304). Он и его «игрушечная» любовница — всего лишь одушевленные куклы-автоматы, которые не могут понять, что дух на самом деле сильнее, чем плоть. Сластолюбец Антоний крайне удивлен, что Матвей остается равнодушным, когда он показывает ему свою миловидную любовницу обнаженной. Его приводит в ярость, что человек, которого он считает гораздо ниже себя, духовно свободнее и благороднее, чем сам порабощенный женской плотью Антоний. Он не может постигнуть, что кто-то искренне отвергает фальшивое кредо Савватеевской пустыни, состоящее в том, что «злая жадность до женщины» (293) неизбежна, что поэтому, если женщины нет под рукой, можно тайком даже заниматься скотоложством и что обжорство и лень — нормальные явления, как и ссоры из-за денег при дележе братской кружки. Антоний прекрасно вписывается в стаю «каркающих кладбищенских ворон» (293), которую представляют собой монахи.

Все же Матвей, временно очарованный красавцем Антонием, задается вопросом, не может ли этот человек оказаться его отцом. Эти размышления, по-видимому, связаны с его наивным детским желанием иметь отца «из господ»; мысль, что его приемный отец может быть и его настоящим отцом, не приходит ему в голову Все еще не свободный от «подпольных комплексов», Матвей тоскует по исключительности и полагает, что аристократическое происхождение дарует человеку многие