Записка, датированная неделей позже, наверняка перед “рабочим собранием”: “Обсудить: отказаться от Брентвуд-Парка? Потерять 50 000?”

Две недели спустя мы вылетели в Гонолулу в надежде спастись от дождей и обдумать свои сокращающиеся возможности. Наутро, вернувшись после купания, мы получили известие: в Малибу солнце вышло из-за туч, и уже появилось предложение о покупке, укладывающееся в нужную нам сумму.

С чего мы взяли, что курортный отель в Гонолулу – самое подходящее место, чтобы разобраться с дефицитом финансов?

И какой вывод мы сделали, когда это и в самом деле помогло?

Четверть века спустя, в сходных обстоятельствах, мы решили разбираться с денежными проблемами в Париже и даже сочли, что нам удалось сэкономить, ведь один билет на “Конкорд” мы получили бесплатно.

В том же ящике, где лежала папка, я нашла несколько фраз, написанных Джоном в 1990 году, к 26-й годовщине свадьбы.

“Все время службы, когда нас венчали в маленькой миссионерской церкви Сан-Хуан-Баутиста в Калифорнии, она не снимала очки с тонированными стеклами и не переставала плакать. Подходя к алтарю, мы пообещали друг другу, что сможем выбраться из этого хоть на следующей неделе, не дожидаясь, пока смерть нас разлучит”.

И это тоже сработало. Каким-то образом все у нас получилось.

Но почему я думала, что импровизация никогда не иссякнет?

А если бы понимала, что она может оборваться, в чем бы я поступила иначе?

А он?

Я пишу сейчас: приближается конец первого года. Небо в Нью-Йорке еще темное, когда я просыпаюсь в семь, и к четырем часа дня темнеет снова. На ветках айвы в гостиной – пестрые рождественские огоньки. Пестрые рождественские огоньки горели на ветках айвы в гостиной и год назад, в ту ночь, когда это случилось, но весной, вскоре после того, как я привезла Кинтану из больницы домой, лампочки перегорели, умерли. Это стало символом. Я купила новые гирлянды цветных огоньков. И это стало провозглашением веры в будущее. Я использую всякую возможность такого провозглашения, где бы ни удалось найти ее или изобрести, поскольку на самом деле я пока не ощущаю веры в будущее.

Я отмечаю, что утратила навык общения, пребывания в компании, каким – пусть и не в слишком развитом виде – обладала еще год назад. Во время предвыборного съезда республиканцев меня пригласили на небольшую вечеринку у подруги. Я была рада видеть эту подругу, рада видеть ее отца, в честь которого и устраивалась вечеринка, но разговаривать с другими людьми оказалось непросто. Я заметила присутствие охраны, однако мне не хватило терпения остаться и выяснить, какую важную персону тут ожидают. В другой вечер во время того съезда я побывала на мероприятии “Нью-Йорк таймс” в здании “Тайм Уорнер”. Горели свечи, в стеклянных кубах плавали гардении. Я не могла сосредоточиться на собеседнике. Мне виделись лишь гардении, засасываемые в фильтр там, в Брентвуд-Парке.

В таких случаях я со стороны вижу, как я делаю над собой усилие – и терплю поражение.

Я замечаю, что слишком поспешно встаю из-за стола.

Я также замечаю, что лишилась сопротивляемости, какую имела год назад. После определенного количества кризисов механизм, который включает выброс адреналина, перегорает. Мобилизация сил становится ненадежной, медленной или вовсе не происходит. В августе и сентябре, после съездов демократов и республиканцев, но еще перед выборами, я впервые после смерти Джона взялась за статью. Я писала о предвыборной кампании. Первый с 1963 года текст, который он не прочел в черновике и не сказал мне, что не так, чего не хватает, где требуется усилить, где приглушить. Статьи никогда не давались мне легко, но эта отняла куда больше времени, чем прежние: в какой-то момент я поняла, что не хочу ее заканчивать, потому что некому дать ее прочитать. Я напоминала себе, что приближается дедлайн, что ни Джон, ни я никогда не срывали сроки. И в итоге, понуждая себя завершить статью, я вплотную подошла к тому, чтобы вообразить весточку от Джона. Простую весточку: Ты профессионал. Дописывай статью.

И я подумала: мы позволяем себе вообразить лишь такие сообщения оттуда, которые необходимы нам, чтобы выжить.

Трахеостомия в университетской клинике Лос-Анджелеса все равно бы произошла, поняла я теперь, со мной или без меня.

И возвращение Кинтаны к ее собственной жизни, поняла я теперь, все равно произошло бы, со мной или без меня.

А вот завершение статьи, то есть возвращение к моей собственной жизни, – другое дело.

Вычитывая статью перед сдачей, я с удивлением и страхом обнаружила огромное количество ошибок – в орфографии, именах, датах. Я сказала себе: это временно, это составная часть проблемы с мобилизацией сил, еще один симптом нарушения когнитивных способностей, которое сопутствует стрессу или скорби, но все же я беспокоилась: смогу ли я снова быть точной? Смогу ли когда-нибудь снова быть уверена, что я права?

Почему ты всегда должна быть права? – это он сказал давно.

Не в состоянии даже представить себе такое – чтобы ты оказалась неправа?

Я все больше сосредотачиваюсь на параллелях между нынешним декабрем и теми же датами в декабре год назад. В определенном смысле эти даты год назад я вижу более четко, как будто на них наведена резкость. Многое из того, что я делала тогда, я делаю и сейчас. Так же составляю списки дел. Заворачиваю рождественские подарки в такую же цветную бумагу, пишу те же поздравления на тех же открытках из сувенирного магазина “Уитни”, приклеиваю открытки к цветной бумаге теми же золотыми печатями. Я выписываю такие же чеки консьержам, только теперь на чеках стоит лишь мое имя. Я бы не стала менять подпись на чеках (как не хотела менять и голос на автоответчике), но мне сказали, что имя Джона теперь должно появляться только в платежах трастового фонда. Я заказываю тот же сорт ветчины из “Читареллы”. Я все так же волнуюсь, сколько тарелок мне понадобится в сочельник, пересчитываю снова и снова. Я посещаю дантиста, как заведено, раз в год в декабре, и когда убираю в сумочку новые зубные щетки, спохватываюсь: никто не ждет меня в приемной, просматривая газеты, чтобы вместе пойти завтракать к “Трем парням” на Мэдисон-авеню. Утро лишается смысла. Проходя мимо “Трех парней”, я отворачиваюсь.

Подруга зовет послушать рождественскую музыку в церкви Святого Игнатия Лойолы, домой я возвращаюсь пешком под дождем. Ночью впервые идет снег, но лишь слегка, а не обрушивается каскадом с крыши собора Святого Иакова – ничего общего с тем, как было в мой день рождения год назад.

В мой день рождения год назад, когда он вручил мне последний подарок, какой я получу от него.

Мой день рождения год назад, когда ему оставалось жить двадцать пять дней.

На столе перед камином стопка книг возле кресла, в которое Джон усаживался почитать, если просыпался посреди ночи. Я заметила какое-то изменение. К этой стопке я не прикасалась – не потому, что хотела устроить нечто вроде алтаря, но всего лишь потому, что не находила сил вдумываться, какие книги он читал среди ночи. А теперь кто-то положил поверх стопки, неустойчиво, большой иллюстрированный путеводитель “Сады Аньелли в Виллар-Пероза”. Я убрала “Сады Аньелли в Виллар-Пероза”. Под ними обнаружился том Джона Лукача “Пять дней в Лондоне: май 1940-го” с множеством пометок и ламинированной закладкой, на которой детским почерком было написано: “Джон, хорошего чтения, Джон, 7 лет”. Сначала меня привела в недоумение эта закладка, густо усыпанная розовыми праздничными блестками под пленкой, но потом я сообразила: литературное агентство Creative Artists Agency каждый год на Рождество берет под опеку группу лос-анджелесских школьников, и каждый из ребят делает сувенир в подарок кому-то из клиентов агентства.