– Сама виновата, нужно быть сдержанней. Остался пустяк, и отсутствие боли для тебя станет наградой.

Она действительно уже не чувствовала боли. Боль сменилась ощущением распирания внизу, будто что-то большое застряло между ног. Последняя часть родов кончилась быстро, не успев начаться, и принесла целое море облегчения. Свобода! Тело снова безраздельно принадлежит ей!

Немила откинулась на шкуры, прикрыла глаза, ровно задышала. Младенчейский крик перешёл в недовольное вяканье, Яга сновала по избе, Васька мяукал, но она отстранилась от всего и почти что задремала.

– Сколько счастья на твоём лице. А чего дочурок посмотреть не просишь? Они ж твои.

С неохотой Немилушка открыла глаза и приподнялась.

Младенцы, замотанные в одинаковые одеяльца, лежали у Яги на руках, по одному на руку. Один из младенцев не издавал ни звука, тогда как другой беспрестанно хныкал на одной ноте.

Немила неопределённо мотнула головой, отстранилась.

– Да не зыркай ты так испуганно, – нахмурилась Яга. – Нет у них ни когтей, ни острых зубов, ни шерсти, ни крыльев. Обыкновенные дети, сама глянь.

Яга с тяжёлым вздохом опустилась на колени. Немила привстала на локтях, не зная, то ли ей сдаться под напором старухи, то ли бежать куда глаза глядят.

Любопытство пересилило. Немила заглянула сначала в то одеяльце, откуда не доносилось ни звука.

– Глянь, какие пухленькие и сладенькие. Так бы и съела, – с неприкрытой нежностью пролепетала Яга, а Немила просто-таки онемела, увидев личико одной из дочерей. Круглолицая, щекастая, девочка внимательно разглядывала свою мать большими чёрными глазищами. И широко улыбалась. Волосики у той были пока ещё мокрые, но на концах уже высохли, закудрявились в беленькие локоны.

– А вот и вторая, младшенькая, – Яга поднесла другую дочь, и Немила удивилась во второй раз: другая доченька тоже унаследовала глазки отцовские, чёрные, а в придачу к ним его же волосы тёмно-каштановые, почти чёрные. В отличие от улыбчивой старшей дочери, вторая, темноволосая, хмурила бровки и выглядела обиженной.

– Наречь их надо, – напомнила Яга. – Раз уж отец незнамо где шляется, значит, тебе имена выбирать.

Немила подумала-подумала и пожала плечами: как же взять на себя такую ответственность, имена давать? Пока не имеет она права имена царские давать: Марья там, Анна или Ольга, а к простецким душа не лежит. Да и как понять, подходит ли ребёнку то или иное имя? В их семье принято было такие имена давать, чтобы от сглаза и порчи отводили, но, выходит, её-то саму «плохое» имя не защитило.

– Что, не знаешь? Тогда уважь бабушку, дай мне подумать.

С молчаливого одобрения Яга задумалась, ещё внимательно осмотрела младенцев, по очереди прижала к груди, а потом выдала:

– Нарекаю я вас, дочери Немилы и Ивана, такими именами. Ты, – она приложила палец ко лбу улыбчивой девочки, – ты будешь зваться Радостью. А ты, – она прижала к себе тёмненькую, – станешь зваться Грустью.

Немила облегчённо выдохнула и откинулась на постель: расклад был хорош, лучше имён нельзя было и вообразить. Радость и Грусть – её дочери, её и Ивана. Она уже почти могла увидеть будущее, где юные царевны плясали на своём дне рождения посреди царского терема, разодетые в яркие сарафаны, в вышитые драгоценными жемчугами и каменьями кокошники, и кружились вокруг них женихи высокородные, а в широкие окна теорема было видно бескрайнее море…

Немила никогда не видела моря и не особо желала его видеть, но почему-то именно в этот миг, перед тем как забыться сном без сновидений, она впервые увидела пространство бескрайней воды: почти чёрное, беспокойное, вздымающее вверх огромные невиданные доселе волны, которые с громкими шлепками опадали вниз, и пена, много белой шипящей пены. На какой-то миг ей показалось, что она сама стала пеной.

* * *

Немила поначалу искренне наслаждалась материнством: кормила грудью, мыла детишек в новенькой купели, подаренной Ягой, спала вместе с ними и играла (подносила к личикам детишек зеркальце, показывала им цветные бусики, трясла перед ними самодельными погремушками, сделанными из коробочек, наполненных зерном).

Поначалу она боялась подпускать к дитям Ваську, но смягчилась, увидев, как успокаивающе тот действует на Радость и Грусть.

Васька ложился в люльку, мурлыкал, гладил младенчиков хвостиком и никогда при них не выпустил из лап ни единого коготочка.

Немила стала очень довольная – какие у неё хорошие, усердные помощники! Самой-то ей приходилось много работать по хозяйству, стирать пелёнки, чаще мыть в избе, чтобы всегда было чисто, да и во дворе работы хватало: придумала она весь двор разровнять, чтоб гулять было удобнее, а по краю, вдоль частокола, канавку вырыла. Участок от этого суше стал – и сразу стало как-то приятнее глазу да веселей.

Немила бы и за готовку взялась, вот только Яга по этой части оказалась уж очень неуступчивой, сказала – к печи не подходи, в этом доме только я готовлю – и до конца готова была на своём стоять.

Впрочем, Немила особо не настаивала. Она с щемящей тоской вспоминала Злобу, единоличную хозяйку печи в отчем доме, а Ягу могла понять ещё и по другой причине: у той нога больная, она мало что может делать сама во дворе или в доме, поэтому старается хоть так быть полезной, да руки чем-то занимать.

А пока Яга готовила, Немила радостно собирала яички из-под несушки, ежеутренне доила козу и подкармливала детишек молоком козлиным; много гуляла по двору и уже не гораздо меньше мечтала о возвращении домой. В голове у неё прояснилось, и поняла она, что возвращение ничего хорошего бы ей не принесло – и ей бы пришлось несладко, а девочкам тем более.

Смотрели бы на них косо, шарахались, подговаривали бы сестёр с батюшкой от них отвернуться, сослать куда-нибудь подальше, с глаз долой.

Но страшнее для неё было разочарование в батюшкиных глазах увидеть, весь лёд отчуждения ощутить от самого родного человека.

Любимая она у него или нет – а позор есть позор.

Поэтому возвращаться Немила пока что не планировала и на будущее не загадывала. «Пусть идёт как идёт – думала она. – Лишь бы больше никаких потрясений не случалось, лишь бы в тишине да в спокойствии наслаждаться тихим материнским счастьем, разделённым на троих».

Дочурки были самые обычные – не поймёшь по ним, то ли царские, то ли крестьянские, на то они и дети. По крайней мере, ей хотелось так думать. И даже когда она стала замечать… кое-что. Нечто такое, чему поначалу не придавалось особого значения, невинные шутки, мелкие пропажи, перемещения предметов – мало ли, дух какой-нибудь забрёл, лес-то всё-таки дремучий – то изо всех сил отгоняла от себя тревогу и подозрения, отказывалась слушать голос разума, однако, слишком уж много всего случалось, и то, что поначалу казалось мелким да незначительным, постепенно обостряло материнскую тревогу.

* * *

– Бабушка-яга, разговор у меня к тебе имеется. И не надо лгать! Не надо изворачиваться, я же не слепая, я всё вижу и слышу: слышу смех немладенческий, который внезапно начинает звучать из ниоткуда и так же внезапно обрывается, вижу, что предметы в доме безо всякой причины меняются местами, а во дворе следы босых ног появляются.