– Я старалась быть хорошей матерью, где надо, хвалила, где – поколачивала… – Яга вздохнула, сжала клюку. – И муж мой поколачивал. Но этого было мало. Наш Златоглав рос зверёнышем, диким и неуправляемым, казалось, он просто не знал, куда себя деть. С малых лет он мечтал о том, что вырастет и станет воином… А времена тогда были спокойные, светлые, мало кто с кем враждовал, и то в основном на юге, в горах, а тут, на равнине, никаких границ, никаких царств-государств в помине не было, даже не думали люди между собой враждовать из-за куска земли, иди куда хочешь, делай что хочешь. Да и не жили мы тут постоянно, только с осени по весну, а летом на север уходили, к морю, потому как там самые лучшие берега были, и еды водилось навалом.

(Диковинную историю рассказывала Яга – как можно жить одними дарами леса, и зачем уходить куда-то, если и так сыт? Батюшка восхищался морем, с восторгом упоминал о вкуснючей морской рыбе, ракушках, у которых внутри питательная ароматная мякоть, не идущая ни в какое сравнение с содержимым речных ракушек, но Немиле было страшно даже подумать о таком невообразимом количестве воды, что не перейти, не переплыть. Да к тому же солёной и холодной! Но истории Яги она внимала с особым благоговением. Её очаровывало давно минувшее прошлое, свидетелей которого ныне раз и обчёлся).

– В то лето, – Яга сделала паузу, – в то лето сынку шёл пятый год. Мы сильно хотели родить второго сына, или доченьку, а потому часто отсылали Златоглава играть с детьми. В то лето он наконец-то полюбил детские игры, нашёл себе друзей, и не одного, не двух, а много больше! Мы, конечно, были рады, хоть тревога никогда не покидала наших сердец и умов.

Великое счастье – жить у моря и поедать его дары. Всяк от млада до велика любил поплескаться в прохладной водице, а мальцы – те и не вылезали на берег до самого вечера.

Наш Златоглавушка вечером приходил шёлковый, ласковый, казалось, он выплёскивал в море всю черноту, что скапливалась за ночь в его душе.

К превеликому нашему горю, в один из дней произошло нечто непоправимое. Недоглядели, оплошали, расслабились – как ни крути, а в том только наша вина была. Утопил сыночек наш другого мальчишку.

Яга говаривала спокойно и безмятежно, словно речь шла не об убийстве, а о чём-то вполне невинном, вроде сбора урожая.

– Утопил почти такого же по возрасту, чуть старше, но более хилого. Нашло на него что-то, прямо посреди игры у всех на глазах набросился. Пригляд, как назло, отвлёкся, задремал, а дети-то что, дети пока сообразили, пока оттащили, уже и поздно стало.

Потом… Потом суд был. Отец и мать погибшего мальчика потребовали суровой расплаты. Порешили, что нашего мальчика нужно утопить точно так же, как и того, другого.

(Немила посчитала приговор справедливым – око за око, зуб за зуб – но Ягу ей теперь стало ещё жальче).

– Топить нашего Златоглавушку поначалу вознамерился отец погибшего мальчишки. Муж мой взмолился, чтобы позволили ему самому исполнить приговор, и я поддержала его: лучше принять смерть от родной руки, нежели от чужой. Поспорили они недолго и в итоге согласились, чтобы по-нашему было.

Бурными были воды в тот день, пенными, волны вздымались такие, каких ни в один другой день того лета не было. Выполнил мой суженый свой долг, потопил мальчонку нашего, взял за плечики и опустил в воды солёные, а потом вышел на берег, неся в руках тельце безжизненное. Похоронили мы Златоглава недалеко от летней стоянки, погоревали и спать легли, а наутро, когда я проснулась, не обнаружила рядом с собой суженого.

Тело его вынесло на берег через несколько дней, и пришлось мне одной хоронить своего медведушку. Рядышком они легли с сынком-то, оставили свою земную юдоль, устремились в дали дальние, неизведанные.

А мне тоже никакого выбора не было – либо вслед за ними, либо продолжать своё пустое существование.

Вернулась я на зимовку с остальными людьми – вместе да не вместе. Сама не своя была, вроде как делала привычные дела, а не осознавала ничего. Только дошла до родных мест – так ноги сами привели меня на знакомую завалинку в лесу, где я раньше имела смелость гулять в одиночестве.

Молила я Матушку Всея не о себе – о возлюбленных своих, чтоб жилось им на том свете беззаботно и хорошо, – а сама ревела в три ручья и мечтала о том, чтобы она тоже забрала меня обратно в своё лоно, где нет страданий и боли.

Знала я, что по ту сторону мне уже ни с сыном, ни с мужем не встретиться, потому как один ушёл от меня слишком рано, а другой суть ужасно поступил, против воли Матери пошёл, и теперь уготовано ему на том свете прощение вымаливать, неприкаянным бестелесным духом томиться.

Ничего у меня не осталось, кроме собственных слёз, и щедро орошала я ими землю в лесу.

И вдруг донёсся до меня голос женский, тоненький, дюже приятный. Мудрые вещи тот говорил, так что я сразу поняла, что своими рыданиями не кого иного, а Матушку привлекла:

«Не плачь, дитя моё, зрю я в твоей душе то, чего ты сама не видишь: ум, волю и милосердие великое. Есть у меня для тебя две новости: радостная и печальная. Радостная, что сын твой прощён за глупую попытку распоряжаться чужой жизнью. Я его отпустила, и теперь он очень далеко отсюда, так далеко, что вам больше никоим образом не повстречаться ни на том, ни на этом свете.

А печальная новость касается твоего мужа. Совершил он проступок более тяжкий, добровольно лишившись главного моего дара, и теперь должен понести наказание».

Услышав это, упала я на валун, присыпанный тонким слоем снега. Прямо тут были выплаканы все мои слёзы, выжаты до последней капли – и поэтому хотелось смеяться. Я больше не увижу своего сына – зато он помилован богиней, и это самое горькое счастье в моей жизни. За мужа я просить не смела, понимая, что оное бесполезно и скорее разозлит Матушку, нежели разжалобит. Слово её – закон, не нам, детишкам малолетним, его оспаривать.

«Ты верно мыслишь, – ответила она, и в её словах мне послышались игривые, не к месту весёлые нотки. – Я – Мать, и моё слово – закон. Но всегда ли я разумно себя веду по отношению к детям?»

«Всегда!» – уверенно заявила я, не допустив ни малейшего промедления в ответе.

«Тогда скажи мне вот что. Ты, как мать, всегда ли была разумна по отношению к Златоглаву?»

Тут я засомневалась. Будь я разумна, разве произошло бы то, что произошло? К тому же где я и где Мать Всея? А она по-доброму рассмеялась: «Не такая уж между нами большая разница! Я тоже порой сомневаюсь в себе, но одно знаю точно: я бы не задумываясь отдала то немногое, что имею, за любого из своих детей, моё сердце обливается кровью каждый раз, когда приходится прибегать к наказанию, чтобы научить вас, наставить на путь истинный…»

Я лежала на том валуне, чувствуя, как коченеют ноги и руки. С чего вообще Матерь снизошла до меня, оставшись глухой ко многим другим? Этого я не знаю до сих пор.

«Твой муж будет веками искупать вину, и вы больше не встретитесь, но если и встретитесь, то не узнаете друг друга», – добавила Мать строгим голосом. Голос исходил отовсюду, и я была уверена, что окажись прямо здесь, на поляне, случайный путник, то он не услышал бы ни словечка из нашего разговора, поскольку всё сказанное предназначалось только лишь мне.