20 декабря 1922 г. Дука, находившийся в Лозанне на международной конференции по вопросу о режиме судоходства в черноморских проливах (20 ноября 1922 г. – 24 июля 1923 г.), телеграммой сообщил Брэтиану о содержании разговора Диаманди с Чичериным. Из разговора следовало, что Чичерина весьма беспокоил вопрос, «как бы Румыния не оказалась орудием враждебных намерений союзников на суше и на море»[343]. Чичерин вновь вернулся к вопросу о заключении пакта о ненападении на два года или на пять лет и об урегулировании спорных проблем между обеими странами, в частности, вопроса о Бессарабии. По информации Диаманди, Чичерин предложил:

1. Признание Бессарабии в обмен на ценности и драгоценности Короны, полная ликвидация взаимных финансовых претензий;

2. Урегулирование других нерешённых вопросов.

Следствием этим мероприятий могло стать заключение пакта о ненападении на суше и на море. При этом Чичерин дал понять, что «его предложения носят предварительный характер, так как он должен согласовать их со своим правительством»[344]. Однако уже в сентябре 1923 г. Чичерин писал в Политбюро ЦК РКП(б), что в дальнейших переговорах, в том числе и по вопросу о судоходстве по Днестру, «мы будем избегать всего, что может быть истолковано как признание Днестра границей» [345]. Чичерин пояснил, что и заключение с Румынией какого-либо соглашения о судоходстве по Днестру было бы «фактически равносильно признанию Днестра границей»[346]. Тогда же он информировал наркома внешней торговли СССР Л.Б. Красина, что при заключении торговых отношений с Румынией «надо избегать всего того, что может быть понято как закрепление Бессарабии за Румынией»[347]. Ранее, в ноябре 1922 г., двусторонняя советско-румынская комиссия приняла «положение о мерах и средствах, имеющих целью предупреждение и разрешение конфликтов, могущих возникнуть на реке Днестре»[348]. При этом река Днестр рассматривалась советским правительством как временная демаркационная линия[349]. Как подчёркивал в связи с этим заместитель наркома М.М. Литвинов, «все проникающие в иностранную прессу сведения о том, что будто бы подписанием этого соглашения мы, якобы, “косвенно” превратили демаркационную линию в постоянную границу, – ни на чем не основанный вздор»[350].

24 марта 1924 г. состоялась советско-румынская конференция в Вене. 8 марта 1924 г. выходившая в Берлине эмигрантская общественно-политическая газета «Накануне»[351] весьма скептически оценивала перспективы предстоящей конференции. В Бухаресте считают, – писала газета, – «если Россия выдвинет предложение о плебисците как способе разрешения бессарабского вопроса, то Румыния отвергнет это предложение и не остановится перед перерывом конференции. Так как на это рассчитывать не приходится, то шансы на успех конференции весьма незначительны. В румынских кругах хотели бы, чтобы на предстоящей конференции бессарабский вопрос не поднимался»[352].

Советскую делегацию в Вене возглавил посол СССР в Германии Н.Н. Крестинский. Делегация, опираясь на инструкции, данные ей Политбюро ЦК РКП(б) накануне конференции, поставила вопрос о проведении в Бессарабии плебисцита с тем, чтобы население Бессарабии само решило, желает ли оно остаться в составе СССР, хочет ли выйти из состава Союза[353] и присоединиться к Румынии или, наконец, предпочитает существовать в качестве самостоятельного суверенного государства[354]. В инструкции премьер-министра Брэтиану румынской делегации подчёркивалось: «Вашим руководящим принципом будет отделение вопроса Бессарабии от наших ценностей…»[355]. Румынская делегация отвергла предложение о плебисците, заявив, что принадлежность Бессарабии – решённый вопрос. При этом румыны ссылались на имевшийся прецедент: Советская Россия не требовала проведения плебисцита на территориях государств, образовавшихся ранее вдоль западной границы бывшей Российской империи[356]. В свою очередь, советская делегация заявила, что «нет ни малейшей аналогии между образованием на территории бывшей Российской империи новых государств и захватом Бессарабии Румынией. В первом случае Советское правительство добровольно в ряде мирных договоров санкционировало создание этих государств и уступило им часть своей государственной территории. Во втором случае соседнее государство вооружённой рукой захватило часть советской территории, удерживает её в течение шести лет, уклоняясь от всяких переговоров с правительством СССР и теперь, послав, наконец, делегацию для переговоров, фактически срывает эти переговоры, ставя условием их продолжения предварительное признание Советским правительством законности аннексии Бессарабии»[357].

Румынская сторона не собиралась уступать. Вопрос о Бессарабии «не может допускать никакой дискуссии, – писал Брэтиану. – Не надо, однако, ни в коем случае вступать в дискуссию по другим вопросам, пока не будет решен вопрос о Бессарабии. Не следует обсуждать вопросы в комплексе, а соподчинять их один другому, вступая в их обсуждение только после того, как объединение Бессарабии будет признано. Положительный результат для нас – достичь признания Бессарабии и возвращения вклада ценностей, самое меньшее – его неметаллической части, понимая под этим частные вклады и архивы. Отказываться от нашего вклада ценностей в металлической форме (имелось в виду золото. – Т.П.) только тогда, когда русские отказались бы от всех расчётов в целом, только тогда можем отказаться и мы, однако менее всего в отношении частных вкладов, архивов и украшений Е[ё] В[еличества] королевы: в этом случае приходится вновь признать, что мы отказываемся [от того], что больше уже не существует»[358]. Таким образом, из приведённого выше документа следует, что Румыния устами руководителя своего правительства соглашалась на взаимный отказ сторон от финансовых претензий. Более того, Брэтиану готов был отказаться от золота, выдвинув на передний план бессарабский вопрос. Итак, яблоком раздора в двусторонних отношениях оставалась Бессарабия.