И ей захотелось побежать с этим крохой на руках, пересекая реки, озера, горные хребты, леса, достичь вершины самой высокой горы на свете и поблагодарить всех богов за то, что доверили ей жизнь этого существа, которое она уже глубоко и радостно любила, с силой и счастьем, которые исходили из глубины ее самой. Но в то же время и от всего мира, от облаков, которые в этот день покрывали Лиссабон, от бледных стен родильного дома, от ярких ламп, освещавших мать, уже навсегда связанную невидимыми узами со своим сыном.

Бигадор не присутствовал при родах. Сан позвонила ему на мобильный из булочной, когда начались схватки, но именно в тот день на работу не пришли два его товарища, и он не мог отлучиться. Он не проявил ни нетерпения, ни досады, но облегчение от того, что ему не пришлось ее сопровождать. И Сан обрадовалась, узнав, что он не явится: она предпочитала, чтобы рядом с ней был не кто-нибудь, а Лилиана. Она боялась, что Бигадор будет смущаться, что поругается с акушеркой или с врачом, и что в свою очередь заставит ее понервничать. Роды, без сомнения, были неприятным моментом, который нужно было преодолеть, но преодолеть с наименьшими потерями. И если было хоть одно мгновение, от которого она могла получить удовольствие, она по-настоящему им насладится. Сан была уверена, что ей не будет его не хватать.

Сан едва ли могла себе в этом признаться, но с той ночи, когда он ее избил, любовь, которую она чувствовала к Бигадору, рассыпалась на куски, очень маленькие обломки, в которых было немного былого сияния страсти, остатки нежности и рассыпанный пылью слой печали. Вот и все, что оставалось от того огромного желания быть с ним рядом в своем маленьком мире, состоявшем из взаимных забот и славного единения. Бессмысленные куски, из которых нельзя было построить ничего стоящего. Если ее что-то еще удерживало рядом с ним, так это страх. В то время как любовь рассеивалась, страх терпеливо прокладывал свой путь в ее сознании, захватил нейроны и оккупировал каждый миллиметр ее мозга, как армия, которая растаптывает, опустошает, разрушает все на своем пути, а потом победно водружается на вершине холма, деспотично и безапелляционно.

Страх перед самим Бигадором. Ему удалось своим лукавством построить вокруг нее свою ловушку и превратить ее в бледную тень самой себя. Он умело дозировал все способы ее уничтожения: сначала акты презрения, потом — оскорбления, крики, удары кулаком по столу или по стенам, и наконец, удары по ее телу… И помимо всего этого неутешительные угрозы. Он знал, что в любой момент она может уйти, вырваться из-под его власти, и он не собирался этого допускать. Он постоянно повторял ей, что если она вздумает бросить его и забрать с собой сына, он достанет ее на краю света и отнимет ребенка. Она могла быть уверенной, что любой судья будет на его стороне: он солидный мужчина с хорошим заработком, надежным будущим и собственной квартирой. Он много лет прожил в Португалии и вот-вот получит гражданство. Она же была не более чем идиоткой, которая получала ничтожную зарплату, у которой не было ничего, и не будет. Сан верила ему. Ей он казался таким могущественным и жестоким, и ее ужасала мысль о том, что ее сын будет похищен и превращен затем в жертву ярости этого вспыльчивого человека.

Но даже если бы Бигадор не стал ее преследовать и отнимать у нее Андрэ, ситуация очень осложнилась бы. Это ее тоже путало: ей бы пришлось самой воспитывать ребенка без какой-либо помощи со стороны родственников и без денег. Ей пришлось бы выпрашивать для него место в какой-нибудь из этих обителей монахинь, которые заботятся о детях одиноких иммигранток. Ей бы пришлось оставлять там малыша с понедельника до субботы. Она бы снова влезла в отвратительную каморку, и каждый день ходила бы на работу, умирая от тоски, вспоминая о всех тех минутах, в течение которых об ее малыше заботились холодные руки этих женщин в черном, которые оставляли бы его плакать в кроватке и никогда бы не зацеловывали его до полусмерти и не пели бы ему шепотом африканские песни перед сном.

Конечно, она всегда могла вернуться в Кеймаду и попросить помощи у Ховиты. Но тогда бы она умерла от безразличия, оказалась бы придавленной солнцем и голыми скалами, словно ящерица, словно птица, которая падает без чувств на землю после долгого полета, так и не долетев до своей цели. И даже если бы ее сыну удалось пережить все лишения, которые их там ждали, он никогда не смог бы учиться. Он стал бы еще одним человеком, обреченным на неграмотность, еще одним будущим червяком среди мировой нищеты, ползущим по убогому жизненному пути.

Снова и снова Сан прокручивала в голове эти мысли и не находила никакого выхода. Она ощущала себя запертой в красной пещере, в которой яростно бушевала буря. Одна, забитая в угол, умирающая от холода, от ужаса. Не было выхода. Только Бигадор имел доступ туда и использовал его как хотел. Он был хозяин и господин этого пространства и выражал свою волю через кнут или пряник. Он был мастером пыток, который знал, до каких пор нажимать на скамью, на какое расстояние приближать пламя к коже или наполнять легкие водой, не допуская смерти, и который делал потом вид, что излечивает раны, успокаивает, возвращает надежду.

Сан дрожала, услышав звук его ключей, открывающих дверной замок в квартире. Все тело напрягалось, содрогалось, как у газели перед тем, как на нее нападет лев. Могло быть так, что входил добродушный Бигадор, улыбающийся и влюбленный. Но так же вероятно было, что появится другой, деспот, который ее ненавидел, беспричинно злился и сводил ее с ума. Иногда он приходил с подарками, с букетом цветов, с банкой мороженого, с диском. Потом он ухаживал, словно павлин, распускающий хвост. Говорил ей, что любит ее, поднимал ее на руках, проводил языком по кромке ее губ, включал музыку и двигал перед ней своим восхитительным телом, зная, что она возбудится и отдастся ему покорно и с желанием. А она делала вид, что так и есть. Позволяла прикасаться к себе, целовать, проникать. Но она делала это, только чтобы не разозлить его, чувствуя отвращение, сдерживая тошноту, отчаянно борясь с омерзением, которое вызывали у нее его руки, рот, мужское достоинство, ищущее наслаждения на ее коже и внутри нее.

Сан полностью потеряла способность защищаться от его гнева. Когда он закрывал с грохотом дверь, дышал на нее спиртным, начинал кричать по любому поводу, потому что ужин не был приготовлен, потому что она забыла купить ему пену для бритья, потому что он был в банке, и на счету почти не оставалось денег, или она ему казалась слишком угрюмой, или ему мешало, что она шумит на кухне, когда он пытается уснуть, Сан сжималась внутри себя, зарывалась в самый дальний угол себя, съеживалась как эмбрион, и качала себя, пытаясь защититься от этой жестокости, которая разливалась по дому, ошеломляя ее, парализуя и лишая дара речи, с комком в горле, который едва не превращался в бесконечный плач, и сердце бешено билось, словно мотор, который вот-вот взорвется.

Потом, когда он засыпал или в конце концов сосредотачивался на телевизоре, крик умолкал и снова были слышны голоса соседских детей, шаги сверху и музыка, звучавшая на весь дом, когда жизнь снова становилась житейским ручейком мелкого шума, предсказуемой тишины и успокаивающе узнаваемых ритмов — бряканье тарелок об стол, звук отжимающей белье стиральной машины, скрежет стульев по полу, звон падающих столовых приборов, журчание воды в душе, шум игрушечных машинок, катающихся по линолеуму, — она чувствовала себя глупой и трусливой. Почему у нее не было сил бросить ему вызов? Почему она не отвечала ему и не кричала, не окружала собственной яростью? Почему ей не удавалось заставить замолчать этот невыносимый рот?