у исследовательницы обнаруживается еще «окошко»: «Истоки образа героя следует искать в мифологии». Что там высвечивается? «Для мифологического сознания и порождаемых ими текстов характерна прежде всего недискретность, слитность, изо- и гомоморфичность передаваемых этими текстами сообщений» (с. 2). Наукообразный стиль — и не более того.

Среди новых трактовок верх субъективизма демонстрируют Е. А. Цуканов и И. В Цуканова в статье «Посеявший ветер — пожнет бурю: поэтические семена террора в творчестве М. Ю. Лермонтова». Авторы статьи (они предстают не исследователями, а публицистами) похваляются в аннотации, что они сделали вывод: «поэтизация ужасного осуществлена поэтом как родоначальником демонического тренда не только в творчестве, но и в имидже, стереотипах поведения и мировоззрении. Практика устрашения оппонентов была взята на вооружение боевыми террористическими организациями эсеров и народовольцев и нашла отражение в феномене русского революционного террора»206. Авторы гордятся, что они первыми <хорошо бы — и последними> рассмотрели творчество «несомненного гения русской литературы» <!> «в аспекте закладывания идейных основ русского террора как практики устрашения мирного населения, которая выражается в физическом насилии вплоть до уничтожения или о терроре как акте политическом» (с. 2). Заголовок обещает рассмотрение «семян террора» в творчестве поэта, но нет даже упоминаний каких-либо произведений. Только из тенденциозных воспоминаний приводятся некоторые факты эксцентричного поведения, среди которых как самая значительная террористическая акция такая: еще мальчишкой будущий поэт бросал камни в куриц…

Оказывается: не положено писателям касаться острых проблем: вдруг да кто-то вдохновится на деяния во зло добродетельным людям. То ли дело: тишь да гладь; вот и будет божья благодать.

Заманчиво зоилам подгибать под свои воззрения «несомненных гениев», тем самым свою репутацию украсить «притягательным трендом».

Среди исследовательских толкований встретятся изготовленные приемом «вывернутой перчатки». Бывает соблазнительно поднадоевшие трактовки включать с противоположным эмоциональным знаком.

Не часто такое бывает — о лермонтовском творении высказался монарх собственной персоной: «…По моему убеждению, это жалкая книга, показывающая большую испорченность автора. Характер капитана прекрасно намечен. Когда я начинал эту историю, я надеялся и радовался, что, вероятно, он будет героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, кого обыкновенно так называют. В кавказском корпусе есть много подобных людей, но их слишком редко узнают; но в этом романе капитан появляется, как надежда, которая не осуществляется. Господин Лермонтов был неспособен провести до конца этот благородный и простой характер и заменяет его жалкими, очень малопривлекательными личностями, которые, если бы они и существовали, должны были быть оставлены в стороне, чтобы не возбуждать досады. Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит свою голову, если это возможно, в сфере, в которой он найдет людей, чтобы дорисовать до конца характер своего капитана, предполагая, что он вообще в состоянии его схватить и изобразить»207.

Этот отзыв вполне красноречиво передает тонус времени, которое отображает произведение: «Печорин и его сверстники пробудились к сознательной жизни под впечатлением расправы с декабристами, их юность прошла в мертвящей атмосфере казарменного николаевского режима»208. «Служи да не рассуждай!» — вот установка монарха. А как не рассуждать лермонтовскому герою?

Тут как тут перевертыш: ныне уже обозначаются одобрительные суждения о монаршем отзыве! И. П. Щеблыкин обращается с прямым призывом: «Нет, не стоит нам чрезмерно корить Николая I за то, что он назвал Печорина после прочтения романа “презренным характером”, какие в изобилии встречаются “в нынешних иностранных романах”. Государь был неправ лишь в том, что отнес все пороки Печорина к “испорченности” самого автора»209.

Пушкин писал Вяземскому 27 мая 1826 года: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство». Достойный прецедент! Что удивительного в том, если в многословном отзыве царя найдутся слова, которые окажутся созвучными мнению исследователя? Но заявлять о солидарности с монархом, который к трагической судьбе Лермонтова приложил царственную руку (приложил руку в прямом смысле — вычеркнув из наградного списка ненавистную ему фамилию), — неэтично. Тут, к сожалению, приходится отмечать эволюцию — и не к лучшему — взглядов исследователя. В монографии (1990) И. П. Щеблыкин солидарно отмечает, что современные литературоведы справедливо указывают на широкий всеевропейский литературный контекст, в котором появляется образ Печорина с его «исповедью» и «страстями». Это не препятствует утверждению: «Лермонтов никому не подражал, создавая образ Печорина, разочарованного человека. Версия о том, что Печорин — прямой сколок с западноевропейских образов, была на руку лишь реакционным журналистам, пытающимся дискредитировать произведение Лермонтова ввиду его резкой обличительной направленности. Между прочим, одним из первых заговорил о подражательности “Героя нашего времени” не кто иной, как Николай I, неприязнь которого к знаменитому автору усиливалась от года к году»210.

Как нечто добавочное хочу упомянуть об одной одиозной трактовке. Журнал «Вопросы литературы» имеет рубрику «Мнения»; тут редакция как будто страхуется: мнения всякие бывают, в том числе и такие, что не совпадают с мнением редакции. Плюрализм! Вроде бы оно и хорошо. Но если «мнение» возле истины и не ночевало? Обобщать не хочу; я имею в виду одну публикацию: И. Нетбай. Кто такой Печорин? Что такое Печорин? // Вопросы литературы. 1999. № 4. Автор пообещал по-новому прочитать текст произведения — на деле привел парочку наиболее компрометирующих героя рассуждений Печорина и под них балаганным тоном подстроил изложение некоторых эпизодов произведения. На вынесенные в заглавие вопросы автор находит такие ответы. Кто такой? «…жизнь Печорина — это всего лишь жалкая попытка воспроизвести сюжеты прочитанных им романтических книг, приключений в жизни» (с. 328). Что такое? «Это была пародия на романтического, изжившего себя в нынешний век героя в его логическом развитии» (с. 324). (Это претензия на новаторство. Во времена, предшествующие нынешним, подобное суждение адресовалось пушкинской героине: «У пушкинской Татьяны могли возникнуть сомнения насчет ее героя: “Уж не пародия ли он?” Печорин ни у кого таких сомнений не вызывает»211. Выскочка нашелся). Особенно разнузданный стиль может претендовать на пальму первенства. Кощунство усугубляется тем, что сноска к статье оповещает: «Любимому Учителю, проф. Борису Тимофеевичу Удодову, посвящается». Концепция героя, которую творчески разрабатывает известный литературовед (кому была доверена статья о «Герое нашего времени» в «Лермонтовской энциклопедии»), окарикатуривается. Если героя рекомендовано понимать как пародию, то критиком пародийно представлено и понимание его «как страдающего эгоиста, который, конечно, много чего натворил, но, господа, он же при этом страдал (страдал!), а потому он не просто эгоист и дрянь, а страдающий и корчащийся в судорогах от сознания собственной дрянности эгоист. Тут понимать надо, а не