осуждать, господа. Среда, подлая, виновата. И все тут» (с. 321). Не повезло учителю с учеником. Зато В. И. Влащенко готов принять остроумца под свое покровительство.

Увы, надеяться на то, что зоилы переведутся, не приходится…

Принимать новые трактовки только потому, что они новые, мне не хочется. Бывает, что и возникающие новые вопросы вполне решаемы с прежних методологических позиций. Не стареют те толкования, которые вразумительнее объясняют художественный текст.

Композиция: зеркальное отражение

Умение извлечь из художественного приема максимум — признак мастерства писателя. Лермонтов умеет выжимать максимум из своего выбора построить «Героя нашего времени» не как роман, а как цикл повестей. Высокая автономия (но не разобщенность!) повестей играет свою роль.

Лермонтов начинает повествование «Бэлой», где о Печорине рассказывает Максим Максимыч, а заканчивает «Фаталистом», где именно в концовке Максим Максимыч представлен глазами Печорина. Повтор художественной детали, в том числе контрастный, доступен и последовательному повествованию (припомнить хотя бы две знаменитые картины весеннего дуба в «Войне и мире» Толстого), но в «Герое нашего времени» он становится многоуровневым. Прежде всего отметим, что он просто красив, поскольку в родстве с привычной поэту кольцевой рифмой и лирической кольцевой композицией. В рамках «Фаталиста» сцена с Максимом Максимычем в сюжете не обязательна, фактически излишня, поскольку вроде бы ничего существенного не добавляет к уяснению заглавной (мировоззренческой) проблемы новеллы. Но это напрямую стыковочный узел для связи, причем именно последней повести с повестью начальной. В рамках «Героя нашего времени» как книги сцена объясняет очень многое и тем самым выполняет исключительно важную композиционную роль.

Прежде я хотел бы очертить философский уровень, на котором ведется анализ новеллы (повести) «Фаталист» в современном литературоведении: пусть это послужит фоном, на котором действуют и размышляют герои. В. И. Левин полагает, что и во всей книге силен философский потенциал, поскольку одной из важнейших ее сквозных линий предстает проблема судьбы. Книга неоднократно включает развернутое изложение наиболее существенных печоринских мыслей; «встречаются и другие, менее пространные мысли о судьбе… Их вполне можно было бы принять за обычные разговорные обороты, бытующие и в нашей речи, если бы не первые, в соседстве с которыми все они приобретают уже особый смысл»212.

У заключительной новеллы миссия особая: «Для понимания “Фаталиста” необходим категоричный ответ на вопрос, верит ли Печорин в предопределение?» (с. 164). Позиции спорщиков контрастны. «Вулич стремится доказать существование предопределения. Он настолько глубоко верит в него, что безбоязненно рискует жизнью: ведь если ему не суждено умереть, то он не умрет, какие бы эксперименты он ни совершал!» (с. 164). «Печорин вовсе не думал в данный момент о том, существует ли предопределение. У него есть твердое мнение на этот счет, которое вряд ли кто-либо в состоянии поколебать. Его интересует чисто психологическая сторона вопроса: сможет ли человек, верящий в предопределение, решиться выстрелить себе в лоб? До какого предела доходит его убежденность?» (с. 165).

В. И. Левин (как и многие другие исследователи, воспринимающие «Фаталиста» философской новеллой) не усматривает в поведении Вулича бытового подтекста (замаскированного способа самоубийства). (Об этой ситуации я писал в полемике с О. Я. Поволоцкой).

Теория вероятности подобную ситуацию воспринимает равновозможной, с шансами пятьдесят на пятьдесят. (Вулич на предупреждение Печорина: «Вы нынче умрете!» — отвечает «медленно и спокойно»: «Может быть, да, может быть, нет…»). Но спорщики уповают отнюдь не на свои «законные» половинки, каждый (на то и пари) убежден в своем выигрыше. Печоринское убеждение подкрепляется знаком смерти на лице Вулича. Легко понять недоумение Печорина, когда он, вопреки для него очевидному, проиграл пари. Но уже прямым потрясением для него стало известие о смерти Вулича: доказательство наличия предопределения стало очевидным: «Вуличу суждено было умереть, и Печорин по внешним признакам определил предназначение судьбы. Разве это не серьезный довод за ее существование?» (с. 167). Попробуйте-ка устоять перед прямым доказательством!

Достаточно придать вес признанию героя: «в этот вечер» Печорин предопределению «твердо верил». Учтем, что «Фаталист» — это не дневниковая запись, а целостная новелла, написанная задним числом уже по возвращению Печорина в крепость, когда всякие колебания в нем устоялись и убеждения заново уточнены.

Исследователь делает четкий вывод: «…Линия судьбы, проходящая через весь роман, разделяется на две части. Первая, завершающаяся “Княжной Мери”, создает у читателя представление, что Печорин видит в злой судьбе причину безрадостности и пустоты своей жизни. Вторая часть начисто опровергает все это: оказывается, Печорин вовсе и не верит в судьбу!» (с. 168). «Сомнение, а не вера, — вот принцип, провозглашенный Печориным» (с. 170).

А как же с печоринским экспериментом: «подобно Вуличу, я вздумал испытать свою судьбу»? Доля случая тут была велика. Казаку-убийце в нападавшего целить не было времени, он стрелял навскидку: пуля сорвала эполет; а если бы пуля пошла чуть ниже? И все-таки «между опытом Вулича и поступком Печорина имеется принципиальное различие. Вулич действовал, целиком полагаясь на предопределение. <…> Вулич как истинный фаталист идет на совершенно слепой риск, целиком вверяя свою жизнь божественному провидению. Печорин также идет на риск, но этот риск иного толка. В основе лежит не слепая вера в судьбу, а трезвый и точный расчет…» (с. 166).

Соответственно прорисовывается позиция писателя: «Раз не существует никакого предопределения, то дело, выходит, в общих закономерностях времени, в силу которых даже такая высокоодаренная личность, как Печорин, обречена на общественное прозябание. И хотя причина формально не названа, но она напрашивается по прочтении “Фаталиста”. Так тема “герой и время”, заявленная еще в заглавии романа, получает свое окончательное завершение в финальной повести, и это делает “Фаталиста” подлинно необходимым эпилогом лермонтовского романа, а не приложением к нему» (с. 179). Оказывается, извлечение позиции писателя — не такая уж невозможная вещь.

Позиция Печорина по хорошему диалектична. А писателю трудную идеологическую проблему удается воплотить изящной перекличкой зеркальных композиционных повторений. В. Ш. Кривонос отмечает, что еще в «Тамани» Печорин пробовал испытать случай: «…Испытание случая существенно отличается от испытания судьбы. Стремясь удовлетворить свое любопытство, герой, попавший в чужое пространство, вступает по собственной инициативе в авантюрное время случая, позволив тем самым вмешаться в его жизнь “иррациональным силам”». Но Печорин «говорит о судьбе, своевольно распоряжающейся его жизнью, а не об очевидной, казалось бы, игре случая?..» Герой понимает: «замысел о нем судьбы, несмотря на все случившееся с ним в скверном городишке, разгадать ему будет куда труднее, чем отыскать ключ от загадки поведения честных контрабандистов»213.

В «Фаталисте» герой «вздумал испытать судьбу». «…Печорин признает реальность судьбы, ее очевидного для него вмешательства в жизнь