Беспомощно развожу руками. Смотрю на Веронику Александровну. Она нейтрально пожимает плечами (мол, тяжёлый, конечно, случай, но как-уж-нибудь сам, доктор, выкручивайся). Снова перевожу взгляд на пациентку. Пытаясь смягчиться:

— Вы хотя бы скажите мне, с чем вы связываете появление этой сыпи?

— Ничего я не собираюсь говорить вам! Вы выпишите мне назначение, о котором я вас прошу или нет?

— Нет, я так не могу…

— Почему не можете? Вы что, не врач?

— В том-то и дело, что я врач, — повышая голос, с гневной интонацией, выпячивая глаза на пациентку, почти крича, — а не механический безмозглый выписыватель рецептов, кем вы, как видно, меня считаете!

— Я ещё раз повторяю: мне совершенно не интересно, что вы там говорите. Я не первый раз заболеваю таким образом. Курс, о котором я прошу, мне помогает. Что за проблема назначить мне его?!

Замолкаю. Опускаю плечи и голову. Выдерживаю паузу в гробовой тишине. Не менее полминуты… Наконец (поняв, что больше ничего невозможно сделать, и это наиболее разумное решение) встряхиваю головой:

— Вероника Александровна, напишите этой пациентке направление, о котором она просит.

Вероника Александровна с готовностью строчит. Подписываю, ставлю печать, передвигаю направление в сторону пациентки. Она хватает его, встаёт и, ни слова не говоря, железным шагом направляется прямиком в процедурную. Конец диалога (хорошо размочил, а то один товарищ посетовал, что в книге этой моей диалогов почти нет, негоже).

Я был в шоке, меня колотило. «Почему? За что? Что это вообще было такое?».

С неимоверным трудом, запинаясь и не к месту задумываясь, я принял ещё двоих или троих пациентов и, грозовотучный, но при этом и как бы невесомый, с каким-то подшибнутым мозгом, направился в стационар. В ординаторской я лёг на кушетку. И пролежал полчаса. Я не мог идти в обход и не мог идти обедать. Я обдумывал ситуацию. Меньше всего мне хотелось, чтобы подобная ситуация когда-нибудь ещё повторилась. Я задал себе вопрос: «Почему я себя сейчас так чувствую?» Ведь я был практически нетрудоспособен. Подумав, я честно ответил себе: «Да, ты получил эмоциональную травму, но если бы ты повёл себя достойно, то это не выбило бы тебя из колеи. А ведь ты почти орал на пациентку, пусть она и психопатка почище Марианы! А что стоило бы, не затевая всей этой дрязги, взять, да и просто назначить ей этот хлористый, который никак же не навредит ей?!» Я подумал ещё и сделал вывод: «Отныне я просто всяким там психопатам буду делать без лишних разговоров то, что они хотят. При условии, что не наврежу этим ни себе, ни им. Засунув при этом глубоко в… всю эту свою псевдоврачебную никому не нужную гордость! Иначе так вот и будешь всякий раз валяться как тряпка…» Вывод показался мне здравым. В конце концов, я не так уж сильно и накосячил. На такую дуру можно бы слегка и прикрикнуть. Я потихоньку спустил ноги с кушетки на пол, встал и поплёлся снимать пробу с обеда.

Так я работал. И не замечал прихода весны. Работал и работал, зарывшись головой во всю эту медико-просцовскую глупогадость. Снег потихоньку делался жухлым, земля просыхала, трава проклёвывалась. Первые птицы начинали петь. Обнажалась грязь, но в деревне грязь не такая противная, как в городе. А я работал и не видел. Раньше я всегда замечал весну.

Глава 4. Весна. Контрасты

«Увидит тебя прохожий, хлопнет в ладони, присвистнет, головой покачает и скажет об Иерусалиме: «И это — город, что звали прекраснейшим, звали радостью мира?!» (Плач Иеремии 2:15, перевод Российского библейского общества).

Окрестности Просцова, в целом, живописны. Поля и перелески, в общем-то, привычны для нас. Но там ещё и холмисто. При подъезде, за полкилометра, по левую руку — захудалая деревня Пархово с накренённой убогой церковной колокольней, а по правую — дивный ландшафт: обрывается лес и потом — обширное поле, спускающееся вниз к озеркам, синим, манящим, а ещё дальше — снова поля, полоски рощ и крапины деревенек (одна из них — Солдатово, из которой был тот дивный Батонов). Само Просцово — холмисто-волнистое, потом, дальше, к Степановскому — две стены леса, явно не безгрибные, ну а уж Степановское — плоское. Я давно положил глаз и на степановские леса и на парховские озерки. Расспрашивал водил. Но водилы, как обычно, почему-то были негрибацко-нерыбацкие; люди, тянущиеся к технике, зачастую, как показывает опыт, поворачиваются выразительно-равнодушным задом к природе. Саша раздумчиво произносил народную мудрость: «ну-у, грибы нужно искать по краям» (как будто я не знал); а насчёт рыбы неопределённо: «да ловют чего-то». И правда, ловили. Помню, по осени ещё, в амбулаторию зашёл некто маскировочно-грязно-дикий с мешком налимов и торопливо сунул Веронике Александровне, мол, купи, дёшево (самогонка стынет же!); Вероника Александровна хозяйственно взяла налимов. Но весь этот мой грибно-рыбный зуд откладывался до лета; и я где-то мечтал и Алину приобщить к этому благодатному отдыху-охоте — почему-то я был уверен, что она радостно воспримет всё, к чему у меня лежит душа.

По весне, конечно же, обострились психи. Милиционер Нестеренко (тот из двух, что покрупнее, что проживал в одной из кирпичных двухэтажек вверх по холму, выше фабрики) вызвал меня однажды на улицу Кирова освидетельствовать сумасшедшего. Ну, конечно! Разве я забыл? Я же не обычный терапевт, я ж айболит, на все руки мастер. Улица Кирова — ближе к краю посёлка, за дальним оврагом. Освидетельствовать там, в общем-то, особо и нечего было. Хлипкий мужичок мечется за своим забором, несёт околесицу, на нас с Нестеренко глядит подозрительно, а на весеннее яркое солнце взирает яростно, распахнутыми глазами. Я убеждал мужичка, что его надо срочно госпитализировать в нужную больницу, что надо сделать укол, что ему это лучше, что соседи беспокоятся. Нестеренко же всё хотел, чтобы он зачем-то в каком-то там протоколе расписался. Мужичок от всего отказывался и околесицу, несмотря на вычурную смену наших убеждающих интонаций, нести упорно не переставал. Всё это продолжалось часа полтора, естественно — абсолютно безрезультатно. В конце концов, милиционер меня отпустил и стал кого-то звать на подмогу. Чем дело кончилось, я не уточнял.

Ещё осенью меня вызывала на дом, в Совхоз, молодая женщина, лет 28, больная раком молочной железы. Она была вежливая, оптимистичная, но и грустная. Полная, даже плюшечная, налитая жизнью, но уже отравленной; интеллигентно сдерживающая передо мною клокотание желания жить. Мы просто пообщались. Я же ничего не мог сделать. Что-то там с ней, в онкодиспансере в К…, шло