удивительный человек, но я ощущал некоторую неловкость в сложившейся ситуации. Я искренне надеялся, что Давид быстро сделает свой звонок, и мы как раз успеем к началу вожделенной «Что? Где? Когда?». Но со звонком необходимо было почему-то подождать, и Давид завязал беседу. И, надо сказать, этак авторитетно завязал. Говорил почти только он. Я редко-редко что-то вставлял, поглядывая нетерпеливо на часы. Алина, обычно избегающая пространных дискуссий, вдруг неаккуратно воткнула какой-то вопрос-контрдовод, после чего я окончательно понял, что «Что? Где? Когда?» нам уже сегодня не посмотреть. Давиду было лет 50 на вид, чуть-чуть круглый, не очень высокий, лысоватый; голос с какими-то даже немножко дискантовыми оттенками, речь быстрая. Он начал как-то издалека, потом перешёл на духовные темы в каком-то уж слишком широком их многообразии, так что трудно было вычленить ключевую мысль; даже каким-то образом было упомянуто понятие «преподнесения» в проповеди. Из всего этого нагромождения я вынес (точнее прочувствовал) некое направление, которое можно было бы обозначить по-простому: «Ребятки, ну вы же молодые, умные и образованные, ну что вы тут сидите на диване и смотрите на меня? что вы ещё от жизни вообще ждёте? давным-давно уже надо было вам сесть и Библией заниматься по примеру ваших удивительных родителей и даже уже проповедовать направо и налево; а вы всё сидите и ждёте непонятно чего…» («Ну как», — думаю я про себя, — «вполне себе понятно: ждём, когда ты наконец уйдёшь, чтоб нам «Что? Где? Когда?» посмотреть».) Но когда Давид Павлов ушёл, и я рванулся к телевизору, выяснилось, что «Что? Где? Когда?» действительно закончилась. Я был раздосадован. Но ещё больше меня раздосадовала реакция Алины. Она совершенно не расстроилась из-за упущенного телепросмотра, но её всерьёз возмутило то психологическое давление, которое она только что на себе ощутила. Я впервые в жизни видел её такой рассерженной и возмущённой. Я кое-как успокоил её, но когда пришли родители, Алина снова упомянула о своём негативном впечатлении. Папа, слегка поднахмурившись, смолчал, а мама в своей лёгкой умиротворяющей манере, махнув рукой, произнесла что-то вроде: «А-а, Давидушка, ну да, он болтушка!» Это расслабило Алину. Для меня было очевидно, что родители не делают из Павлова идола (и даже идольчика), для них было важно то, что они нашли в Библии, а не некий человек, который им на это указал. С другой стороны, я понимал, почему папа принахмурился. Я уже понимал отчасти, что такое «преткновение» и осознавал уже в религиозном контексте концепцию «гордость-смирение». И то и другое в отношении Алины было поводом папе нахмуриться. Давид не был для меня «преткновением» (я лишь слегка расстроился из-за того, что ожидаемое шоу пропустил); я очень уважал этого человека за его мужество, целенаправленное рвение, очевидную искренность и духовность; при этом я отчётливо видел его недостатки, хотя бы и в той его неуравновешенной манере вести диалог, но эти его недостатки никак не влияли на моё восприятие Библии и библейской вести. Для Алины же он, как оказалось, вполне мог стать «преткновением», то есть тем, что помешало бы ей расти в духовном смысле, на том простом основании, что Давид был заметной фигурой среди bf, которой они, к примеру, стремились бы подражать. Умение сглаживать и перешагивать через эти псевдопреткновения и было смирением, неумение — гордостью. Неужели Алина гордая?.. (С этим её ангельским голосом и мягким нравом.) Я тоже немного нахмурился. Ведь и просмотр «Что? Где? Когда?», как в пылу возмущения выяснилось, был для неё жертвой во имя нашего единства, и она легко на неё шла. Но тут вырастают вопросы жизни, вопросы единства мировоззрения, а это уже гораздо серьёзнее какого-то там телевизора; и сможет ли это Алина поднять, и что можно сделать, чтобы достижение вот этого глобального единства не было для неё непосильным грузом, жертвой, которую она не в состоянии будет принести? Опять же, не уверен, что я именно так тогда это анализировал, но восприятие было отчётливое и осадок ощущения горьковатый…

В майские праздники мы ушли с Алиной на Дивну, на «берёзу», где она раньше не была. Мы ушли одни, а на другой день должна была подоспеть чуть ли не вся 17-я группа. До «берёзы» от Пряниково было пешком 8 километров, но Алина не устала, а просто переживала, что её 17-группники не дойдут, и мы встали посередине маршрута. Было тихо, солнечно и почти безлиственно. Кажется, мы впервые пошли в поход в нашем «официальном» положении. Может быть, поэтому я плохо запомнил наш тот вечер и ту ночь, ведь это уже было «официально». На другой (такой же солнечный, тихий и безлиственный) день мы прошли немного назад, чтобы встретить Алининых друзей. Они пришли, опять такие шумные, что я как-то от испуга забыл про тихость и безлиственность Дивны. И опять я оказался каким-то всторонуотодвинутым. Я помню в начале два момента. Когда они только пришли, единодушные громкие мужчины двинулись за дровами, и я тоже был увлечён их ветром. А там вышло, что повалили бревно-то большое и тяжёлое. И я встал вместе с громадными другими под него и почувствовал, что меня мотает от тяжести. А тут ещё Паша Зноев, тот самый, на товарищество которого я внутренне рассчитывал, указал на меня кому-то ещё и назвал меня «розовой пантерой», ибо на мне и вправду было надето нечто розовое, какая-то утеплённая волейболка (я никогда не думал, что в лесу надо думать о стильности покроя). И когда мы вышли на поляну с этим бревном (я — едва не падая), Света Крапель, Василиса Восцова и Алиса Фёдорова завизжали-заголосили: «О-о, слоники, слоники!!» («Да что ж они громкие-то такие», — в слабосильном молчании думалось мне.) Непонятно, в конечном итоге, кто кого уронил: я бревно или бревно меня (мне так казалось). Дальше как-то плавно-привычно-неотложно (так, что я даже не заметил) началась вакханалия. За гитарку в этот раз я даже не рискнул браться. К вечеру вся 17-я группа плавно рассосалась метров на 200 вдоль берега Дивны и то тут, то там раздавались голоса спора, радости, обиды, ссоры (каких-то серьёзных, даже ревнивых, шумных разборок, что совсем для меня было непривычно), и всё это как-то само-собой, без меня. И я как-то покорно отодвинулся и даже не представлял, где я, где Алина и где что. Хотя я даже не помню, чтобы я пил. Возвращения из того похода тоже не помню.

Глава 6. Третье жильё

«Ящерка — может уместиться в ладони, а в царских чертогах бывает» (Притчи