Вернувшись после майских в Просцово, я обнаружил в доме муравьёв. Это было нечто новое. Тараканы, мухи, клопы — это было понятно и даже где-то знакомо, но муравьи… Я обнаружил их на кухне, на самом палеве весёлого майского солнца в окно через красный стол: они выстроились в две стройные озабоченные шеренги и что-то несли — что-то (кажется сахар) с моего стола куда-то к себе, сквозь стену. И я не знал, что с этим делать. Мне стало грустно. Я проследил их движение сверху, по-Гулливерски, и мне стало понятно, что хоть я и Гулливер, эту муравьиную организованную стройность я никак разрушить не смогу. Это был конец Пугачёвской империи. Рим повержен. Его захватили варварские муравьи. И я тоже подумал о Пугачёвой. В целом, вредная же такая бабка. Ещё у неё были две дочери. Одна из них совсем спилась, и Серафима Ефимовна однажды попросила меня, чтобы я её навестил и урезонил. Ну, конечно, Айболит он ведь ещё и нарколог тоже. И психотерапевт по совместительству. Но Серафима Ефимовна — сама настойчивость: иди, говорит, она там ещё чего-то кашляет, скажи, мол, я вызвала, послушай ей легкие, ну а между делом урезонь. Хорошо. Побрёл Айболит. И два только слова твердит: «все достали!» Неподалёку. Стучусь, даже ломлюсь. Открыла-таки Пугачёва-младшая. Видно: с бодуна. Выслушала мою сказку про пожелание её мамы, чтобы я её, как минимум, как терапевт осмотрел. После чего уже мне пришлось выслушать душещипательную тираду о том, что её «так сказать мама» сама пропойца, блудница и проказница, и всё это не в квадрате, а в кубе. И кривая (тоже с бодуна) дверь захлопнулась перед айболитовым носом. Вернулся. Отчитался, сглаживая углы и смягчая эпитеты. Серафима Ефимовна выслушала малоэмоционально, приняла к сведению, отпустила. Скривив губы набок, наблюдая сверху муравьиные когорты, я вспоминал об этом и думал: «и зачем мне всё это?» Может что-то ещё найдётся у поссовета для меня кроме этой квартиры?

Вообще, по зиме мы искали дом, чтобы, может быть, его купить. Видимо, мы всерьёз думали над тем чтобы основательно бросить якорь в Просцово. А почему бы и нет? — жизнь в своём доме, в деревне; Алина закончит ординатуру, усядется здесь в стационаре, а я — сугубо в амбулатории, будем вести хозяйство, а проникнутые к тому времени к нам уважением просцовцы кинут к нам в огород сначала хлеб, а потом соль и ещё даже споют вдогонку что-то хвалебное. И мы действительно осмотрели два дома. Один — даже с тестем моим: а он толк знает; сразу же, по заходу в дом, ринулся почему-то в подполье, что-то там простучал и вылез довольный, мол, добротный дом, почти на века. Но было дорого. В другом были только мы с Алиной. Нам продемонстрировали скважину в огороде, собственный источник! Ничему не научившись у тестя, я рванул почему-то не в подполье, а на чердак. Чердак был неплох. Но тоже дорого. Но потом вся эта идея как-то скисла и скомкалась.

Переночевав с муравьями, на следующий день на работе я сообщил о своём «муравьином» горе некоторым сотрудницам. Весть очень быстро брызнула «в люди», и уже во вторник мне порекомендовали столковаться с неким Иваном, что проживает рядом с пекарней. Я заявился. Иван оказался красавцем лет 30, — вроде бы деревенский парень, как и все здесь, но держащийся с максимальным достоинством, знающий цену своему орлиному носу, красавице-жене и вообще всей этой жизни, которую он лет пять назад-как вполне разгадал. Он встретил меня басовито-деловито, сразу же втолкнул в свою жигулёвину и отвёз в квартиру № 4 в одноэтажном четырёхквартирном доме с единым входом, окружённом четырьмя огородами. Дом располагался на видном месте, повыше фабрики, но пониже «элитных» двухэтажек Текстильной улицы, как раз под боком от Валаамовского барака. Внутри мне понравилось. Эстетически (а я, в отличие от тестя, предпочитал «из-за незнания жизни» именно так оценивать) это было вполне, как я думал, на «просцовском максимуме». Светло. Вид на развилку Бродвея и 5-й Авеню, и на фабрику, и на личный просторный огород под окнами с добротным забором. Небольшая печка (что сразу же насторожило бы тестя), обогнув которую вы попадаете в маленькую, уютную, запечечную комнатку, типа спальни для детей, с занавеской. Большая же комната просторна и даже диванна. И даже живой телевизор! Про тестино подполье от такого великолепия я даже забыл. Впрочем, подполья не было. А что было, так это трубы водяного отопления! «Они что, работают?» — в экстазе спросил я Ивана. «Когда фабрика работала, тогда работали», — ответил Иван. И в каждой нотке его голоса было столько знания жизни, что я побоялся его ещё о чём-нибудь спрашивать. Причём самый элементарный риторический вопрос: «а что же вы, негодяи, с красавицей женой ютитесь в обычном домишке у пекарни, а не здесь, в просторных хоромах, в раздолье обретаетесь?» — даже не пришёл мне в голову. Впрочем, вся эта грусть с маленькой печкой и мёртвыми трубами реализовалась только к зиме; сейчас же, в преддверии прекрасного просцовского карасино-подберёзовикого лета всё это было не только эстетично, но (в сравнении с Пугачёвскими муравьями) в чём-то и практично. По крайней мере, вид из окна был более развёрнут и светел, под боком не было угрюмой от бесконечной уринотерапии хозяйки, и комната и огород были более просторны. При этом Иван, очевидно, со своим знанием жизни, вполне убедившись, что я полный лох (жаль, что у этого слова так мало синонимов, из которых «простофиля», к примеру, устарел совершенно безнадёжно), и, видимо, исполнившись сострадания, всё-таки предупредил, что вот это третье окно на зиму было бы мудро закрыть чем-нибудь тёплым — ватным одеялом, например. Я был благодарен за его заботу. И сказал, что завтра же отправлюсь к мэру, чтобы он обеспечил оплату за съем этого чудесного жилья. Заметив, однако, что я облизываюсь на телевизор, Иван, дабы я совсем не растаял от умиления от свалившейся благодати, сказал (опять же из сострадания), что заберёт его через пару недель.

На следующий день я был у мэра. Он выслушал меня благосклонно и даже обещал подвезти дров, на сей раз не «усечку» (я с удовольствием отметил, что, как видно, мой рейтинг в глазах посёлка, который в данный момент представляет Станислав Николаевич, растёт). Решив вопрос с квартирой, мы перешли на лирику. Я поделился яркими впечатлениями от прочитанного произведения Л. Н. Толстого «Зелёная палочка». Варфоломеев был почти расплывчато-млеющ, слушая меня. Я сказал, что завтра принесу ему книгу. Станислав