– Замечательно... – пробормотала я. История толстой Люсинды меня мало трогала.

– Вот сволочь... – неожиданно воскликнула Инесса, взмахнув сигаретой. – Ты посмотри! – Она указала куда-то в темноту. Первая моя мысль была о Вадиме Петровиче, но я увидела спешащего куда-то Глеба.

– Куда это он? – удивилась я. – Так поздно...

– На свидание, полагаю, – недовольно произнесла Инесса. – Я ее видела. Настенькой зовут.

– Так позови его, верни! Ему еще рано... на свидания.

– Вот еще. Он свободный человек, – неожиданно вздохнула она. – Сам разберется...

Ночью я долго не могла заснуть и думала почему-то о Глебе. Господи, как он, наверное, счастлив, и вообще, как хорошо быть счастливым в шестнадцать лет, и я могла бы... если бы не этот человек.

Когда-то давно, тысячу лет назад, Павлик назначил мне свидание. Даже более того – он пригласил меня домой. Это произошло как раз после первого поцелуя, когда нам обоим, выражаясь молодежным сленгом, словно снесло крышу, вернее, почти снесло – и эта крыша болталась на одном, последнем гвоздике, и достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы потом уже ни о чем не жалеть. Или жалеть всю жизнь... но не суть важно. «Может случиться непоправимое», – как выразился Вадим Петрович, обозначив радикальность предстоящего события.

Помнится, вечером, когда все домашние были в сборе и мы ужинали, я в разговоре случайно обмолвилась, что Павлик пригласил меня домой. Разумеется, маме ничего плохого не пришло в голову, она только улыбнулась смущенно и покраснела, но не сказала ни слова, потому что боялась оскорбить мои чувства. Вообще, все, что касалось этой сферы... Например, я думаю, если ей и снились когда-нибудь эротические сны, то только в иносказательной форме – Адам с фиговым листком надкусывает яблоко, поезд мчится в тоннеле, бабочки порхают с цветка на цветок, пчела готова выпустить жало... настолько она была целомудренна, а представить себе первый сексуальный опыт дочери-школьницы она вообще не могла.

– А родители твоего Павлика дома будут? – вдруг спросил Вадим Петрович. Мама опять вспыхнула и укоризненно посмотрела на мужа, но он словно бы ничего не заметил.

Это уже были те самые времена, когда я перестала слышать отчима, когда я уже не могла дышать в его присутствии, когда я не садилась на стул, если он только что встал с него.

– Вадик, она же еще совсем ребенок... – пробормотала мама.

– Этот ребенок уже в восьмом классе, – тихо, но очень значительно произнес Вадим Петрович. – Оля, если тебе не трудно, ответь мне.

– Что? – вздрогнула я.

– Я тебя спрашиваю, – он чуть повысил голос, – будут ли дома у Павлика его родители?

– Не знаю, – пожала я плечами. – Нет, наверное. Все на работе... Кто же днем дома сидит?

– И что вы будете делать? – продолжал спрашивать Вадим Петрович.

Я прекрасно знала, к чему он клонит, но никак не связывала страхи и подозрения взрослых с собой, я про себя точно знала, что я совершенно особое существо и со мной ничего плохого случиться не может. Напротив, я видела в жизни только хорошее, и сейчас все самое хорошее заключалось в Павлике – жгучее, прекрасное, сумасшедшее чувство, лучше которого я ничего не знала. Хотелось только продлить, растянуть его, довести до высшей точки. И это ничего общего не имело с представлениями взрослых о любви. Я помнила губы Павлика на своих губах, я хотела повторить то же самое у него дома, где бы никто нам не мешал, а не в уличной подворотне, не при свисте ледяного зимнего ветра, и чтобы не шарахаться от каждого прохожего. Что в этом плохого?

– Решать задачи по алгебре и геометрии, – скромно ответила я, и в моем ответе был дерзкий, скрытый от ушей непосвященных вызов: «Не тебе учить меня счету...»

Вадим Петрович побледнел еще больше.

– Мусенька, и ты ей это позволишь? – обратился он к моей матери.

– А почему нет? – удивилась та, как раз очень довольная моим ответом.

– Ты знаешь – может случиться непоправимое, – сказал он тогда негромко свою знаменитую фразу.

– О чем ты говоришь? – рассердилась мама. – Что за чушь, о каком таком непоправимом ты говоришь! Дети будут заниматься математикой, и я в этом ничего плохого не вижу...

Разговор далее не продолжался, и остаток вечера Вадим Петрович провел в каком-то оцепенении у телевизора. Он смотрел «Поле чудес», которое не смотрел никогда, он слушал новости, к которым был равнодушен, а потом до последней минуты созерцал прямую трансляцию из Ла Скала, откуда передавали какую-то оперу, хотя до того неоднократно признавался, что от оперного пения у него начинает болеть поджелудочная железа.

Утром он рано ушел на работу – у него была первая смена, – а вернулся ровно через полчаса после того, как я прибежала из школы. Я накрутила челку на щипцы и обвела губы специальным блеском.

– Ты уходишь? – спросил он без всякого выражения. – Куда ты уходишь?

– Что?

– Ты уходишь! – крикнул он, что было тоже довольно непривычно.

– Кажется, я вчера говорила...

Он подошел ко мне и дрожащим пальцем указал на мое лицо.

– Твои губы! – с ужасом прошептал он. – Ты накрасила губы?!

– А что такого? – дерзко произнесла я. – У нас в классе все давно красятся...

– Ты никуда не пойдешь, – решительно заявил он.

Это был не просто запрет, это был не протест любящего отца, который оберегает свою дочь от неприятностей, это была ревность – та ревность, которой надо стыдиться, я это тогда очень хорошо ощутила и возмутилась – он не имеет права... Он не имеет права испытывать ко мне таких чувств!

– А вот и пойду! – упрямо промямлила я, стараясь не встречаться с ним взглядом. – Мама мне разрешила...

– Твоя мама ничего не понимает!

Я ему снова сказала что-то дерзкое в ответ, он что-то ответил... потом я оделась и ушла, громко хлопнув дверью. Кричать на Вадима Петровича я не могла и поэтому в этот хлопок вложила все свое недовольство, я думаю, шарахнувшая перед его носом дверь произвела на него впечатление пощечины.

Именно с тех самых пор мои воспоминания о том дне начинают сбиваться, я принимаюсь плакать, страдать, перебирать бесконечные варианты того, как могла закончиться эта история, «если бы не...».

Что же я ему сказала тогда и что он ответил мне?

Медленно, с усилием я попыталась прогнать свою многолетнюю глухоту и вдруг вспомнила. Я ему сказала: «Вы мне не родной отец и потому не имеете никакого права командовать мной». А он ответил... он ответил: «Если ты уйдешь, я повешусь».

Ну да, именно так он мне ответил тогда, недаром его недавние слова о том, что он наложит на себя руки, если я его отвергну, показались мне знакомыми. И я их тогда не услышала – то есть не захотела услышать, потому что были они его первым признанием в любви. Он был влюблен и ревновал меня. Он сказал: «Если ты уйдешь, я повешусь».