Так что у меня нет оснований отчаиваться, я доживу до того возраста, который необходим, чтобы создать полноценную галерею работ. Я рассказал ему, что знаю многих художников, которые, несмотря на все нервы и проч., вполне благополучно достигли 60 лет и даже 70, и что я бы тоже хотел дожить до таких лет.

Я верю, что, если человек стремится к внутреннему покою и неизменно радуется жизни, состояние его духа поможет ему. А в этом смысле я, несомненно, выиграл, приехав сюда, так как у меня появились новые идеи и новые средства, чтобы выразить то, что я хочу, в этом помогут хорошие новые кисти, и я очень увлечен этими двумя цветами, кармином и кобальтом.

Кобальт – божественный цвет, нет ничего красивее, чтобы показать воздух, окружающий предметы. Кармин – красный цвет вина, он такой же теплый и так же поднимает дух, как вино.

То же самое – изумрудно-зеленый. Обходиться без этих цветов – ложная экономия.

Как и без кадмия.

Касательно моего физического склада: мне доставило огромное удовольствие, когда один амстердамский доктор, которому я тоже рассказал о двух-трех симптомах, смущавших меня и наводивших на мысль о том, что я долго не проживу, – его мнения я не решался спрашивать напрямую, хоть и мечтал услышать о производимом мной впечатлении от человека, совершенно меня не знавшего; придя к нему из-за небольшого недомогания, я воспользовался случаем и по ходу дела завел разговор о моем физическом складе, – так вот, мне доставило огромное удовольствие, что доктор принял меня за простого рабочего и сказал: «А по профессии вы, наверное, рабочий-металлист». Это именно то, что я так хотел в себе изменить. В молодости по мне было видно, что я интеллектуал, перенапрягающий свой ум, а теперь я выгляжу как шкипер или рабочий-металлист. А настолько изменить свой физический склад, что тело твое становится крепким как сталь, – дело нешуточное. Но все же мне надо соблюдать осторожность и стараться не растерять свое здоровье, а, наоборот, укрепить его еще больше.

Но напиши мне обязательно, считаешь ли ты нелепой мою мысль о том, что мы обретем чуть больше мужества, если посадим в землю зернышко собственного дела.

Что касается моей нынешней работы, я чувствую, что способен на нечто более серьезное, однако мне требуется больше воздуха и места. Мне не хватает простора. А главное, главное – у меня по-прежнему недостаточно моделей. Я мог бы писать работы более высокого качества, но тогда увеличатся расходы. Но разве это не так, разве не надо стремиться к высокому – к истинному, к выдающемуся?!

Фигуры женщин из народа, которые я здесь вижу, производят на меня грандиозное впечатление – желание их писать намного сильнее, чем желание ими обладать, хотя на самом деле хотелось бы того и другого. Я снова перечитываю книгу Гонкура, она великолепна. В предисловии к «Шери», которое ты прочитаешь, речь идет обо всем, что довелось пережить Гонкурам, и о том, как в конце жизни они действительно мрачно смотрели на вещи, но чувствовали уверенность в своем деле, чувствовали, что сделали кое-что, что их труды останутся в веках. Что за товарищи это были! Если бы мы с тобой ладили друг с другом больше, чем теперь, если бы чаще соглашались друг с другом – почему бы и нам не быть ТАКИМИ ЖЕ?

Кстати, поскольку в конце этого года мне предстоят 4 или 5 дней полного поста, отправь свое письмо 1 января, и не позже. Возможно, ты не поймешь, но так и есть: когда я получаю деньги, моя самая сильная потребность – не в еде, даже если я долго постился, а в работе. И я сразу отправляюсь на охоту за моделями и работаю, пока деньги не закончатся.

При этом спасательный трос, за который я держусь, – это завтрак у людей, сдающих мне комнату, а вечером – чашка кофе с хлебом в кафе-молочной. В дополнение, если я могу себе позволить, вторая чашка кофе с хлебом в том же кафе на обед или ржаной хлеб, который есть у меня в чемодане.

Пока я работаю, мне этого более чем достаточно, но, когда модели уходят, появляется чувство слабости.

Здешние модели мне очень нравятся тем, что резко отличаются от моих моделей в деревне. Особенно потому, что у них совсем другой характер. И от этого контраста возникают новые идеи насчет красок, передающих цвета тела.

И то, чего я добился в моей последней голове, – еще не то, чем я сам доволен, но уже и не то, что было в прежних головах. Думаю, ты достаточно хорошо понимаешь, как важно быть правдивым, так что я могу говорить с тобой откровенно. Когда я пишу крестьянок, я хочу, чтобы это были крестьянки, и по тем же самым причинам, когда это шлюхи, я хочу передать выражение лица шлюхи.

Именно поэтому меня так поразил портрет шлюхи работы Рембрандта. Он уловил ее таинственную улыбку так бесконечно точно, с такой серьезностью, как умеет только он, этот волшебник из волшебников. Для меня это нечто новое, и я обязательно хочу этому научиться. Это делали Мане и Курбе, черт побери, я хочу добиться того же еще и потому, что до мозга костей проникся бесконечной красотой исследования женской души у великих литераторов, таких как Золя, Доде, братья Гонкур, Бальзак.

Даже Стевенс не удовлетворяет меня, потому что его женщины – совсем не те, каких я знаю сам. Те, кого он выбирает, кажутся мне далеко не самыми интересными из существующих на белом свете.

Ладно, как бы то ни было, я любой ценой хочу двигаться вперед и хочу оставаться самим собой.

Я действительно очень упрям, и меня больше не волнует, что́ люди говорят обо мне или о моей работе. Похоже, обнаженную модель здесь достать трудно, – по крайней мере, девица, которая у меня тут была, не захотела позировать.

Разумеется, это «не захотела» – вещь относительная, но все же это не получается само собой. Дело в том, что она была бы великолепной. Если смотреть на вещи по-деловому, то ничего не могу сказать, кроме того, что мы живем в такое время, которое все чаще называют «концом века». Женщины обладают таким же очарованием, как в эпоху революций, и, вообще говоря, тем же влиянием, так что, если работать, не обращая на них внимания, – отстанешь от жизни.

Везде то же самое – что в деревне, что в городе: чтобы не отставать от времени, надо считаться с женщинами.

Кланяюсь, поздравляю с Новым годом, жму руку.

552 (444). Тео Ван Гогу. Антверпен, между вторником, 12 января, и субботой, 16 января 1886

Дорогой Тео,

в прошлое воскресенье я впервые увидел два знаменитых триптиха Рубенса, и поскольку его картины в музее я рассматривал много раз и неспешно, эти – «Снятие с креста» и «Водружение креста» – были для меня тем более интересны. В «Водружении креста» есть одна особенность, сразу же бросившаяся мне в глаза: здесь нет женских фигур. Разве что на боковых панелях. И эта особенность ему явно не на пользу. Должен тебе сказать, что от «Снятия с креста» я без ума. Но НЕ из-за глубины чувства, какую можно найти у Рембрандта, или на картинах Делакруа, или на рисунках Милле.

Когда речь идет о выражении человеческого страдания, ничто не задевает меня меньше, чем произведения Рубенса. Чтобы пояснить свою мысль, начну с того, что даже самые прекрасные головы плачущей Магдалины или скорбящей Богоматери напоминают мне обливающуюся слезами проститутку, которая, например, подцепила шанкр или какую-нибудь другую маленькую горесть человеческой жизни. Сами по себе они написаны мастерски, но чего-то другого искать в них не стоит. Обычных красивых женщин Рубенс пишет поразительно. Но его экспрессия НЕ драматична. Сравни его, например, с рембрандтовской головой в коллекции Луи Ла Каза или с мужской фигурой в «Еврейской невесте», и ты поймешь, что я имею в виду. То, как восемь или около того здоровенных детин с напыщенным выражением соревнуются в поднятии тяжестей, ставя вертикально гигантский деревянный крест в «Водружении креста», представляется мне нелепым, когда я применяю к этому современный анализ человеческих страстей и чувств. У Рубенса экспрессия, особенно при изображении мужчин (за исключением портретов в прямом смысле слова), всегда поверхностная, пустая, напыщенная, в общем, условная и никудышная, как у Джулио Романо или еще более ужасных художников времени упадка.