Когда Фрейденберг писала эти строки, она знала, что Муся будет арестована в 1937 году; вскоре будет арестован и Сашка, который пропадет без следа. В конце сороковых, выйдя из лагеря на Колыме, Муся посетила Фрейденберг вместе с новым мужем, лагерным начальником. Этот страшный эпизод описан в тетради, писавшейся параллельно с воспоминаниями о женитьбе брата на легкомысленной Мусе (XXXII: II, 49–51).

Фрейденберги еще жили в большой квартире, которую они занимали до революции. После отъезда Сашки с женой из «родного дома» в 1927 году они с мамой сдавали комнаты «научным работникам», что обеспечивало доход.

Фрейденберг цитирует свое письмо к «Боре» этого периода (9 сентября 1927 года), в котором она пытается осмыслить, казалось бы, «ничтожный квартирный вопрос». Обращаясь к Пастернаку с рассказами о домашнем быте, она пользуется высокой философской риторикой: «Нельзя же, нельзя не осмыслить такого непрекращающегося содержания дней; оно есть, оно дано; как данность, пусть и состоящая из малого и мелкого». Мешая поэтические образы с языком науки, она пишет о поисках «идеи» своего существования или, по крайней мере, своей «биографии» и усматривает в квартирном вопросе «единый знак» такой биографии – «этап работы, подготовлений духа, встречи с бытом и его ступенчатости» (VII: 39, 8).

Вскоре Пастернак приехал из Москвы, «влекомый нашими письмами и нашей близостью. <…> Я восприняла его приезд, как большой символ. <…> Но сразу почувствовала, что он привез с собой свое старое чувство…» (VII: 39, 11) Она описывает и письмо, полученное от него в январе следующего года (З января 1928), «сильное письмо, заставившее меня пережить мою меррекюльскую молодость». Это письмо, которое «было для меня очень биографично», Фрейденберг приводит почти целиком (VII: 39, 12–15). Она суммирует итог их отношений:

Двадцать лет пролегло между нашим Меррекюлем и страстью неслыханной силы. Если угодно, нас не переставала связывать эта сила великой любви, она лежала на большей глубине, чем взаимоотношенья двух людей, брошенных в социальный быт (VII: 39, 15).

Эти торжественные рассуждения о смысле быта в контексте биографии как творческого процесса, с одной стороны, и великой любви, с другой, изложены здесь безо всякой иронии. В самом деле, проблема социального быта и людей, «брошенных в социальный быт», является сквозной темой записок и предметом философических и политических размышлений.

Возвращаясь к быту, Фрейденберг описывает дальнейшее развитие «квартирного вопроса»: «Весь 1929 год, все триста шестьдесят с чем-то его дней, прошел у нас под знаком неслыханного квартирного процесса» (VII: 53, 186). Они с матерью хотели разделить квартиру, в которой жили еще при старом режиме, оставив себе две комнаты с кухней и ванной. (В это время, кроме подселения жильцов в бывшие буржуазные квартиры, был разрешен и раздел больших квартир.) Однако на разных этапах этой затеи возникали серьезные препятствия. Началась судебная тяжба. Фрейденберг упоминает одиннадцать судебных процессов, двадцать два обследования квартиры различными комиссиями, три огромнейших тома бумаг, страшные драмы. На одном этапе в квартиру подселили-таки «чужих людей», чему Фрейденберг всеми силами стремилась воспрепятствовать: «к нам въехала целая семья пьяницы и убийцы рабочего, с любовницей и двумя детьми»; их выселяли по суду (VII: 53, 187). Фрейденберг видит причину всего дела в том, что на их огромную квартиру позарились члены правления нового советского учреждения ЖАКТ (жилищно-арендное кооперативное товарищество), «партийцы», которые не стеснялись в средствах, чтобы получить квартиру для себя, прибегая к «взяткам» и «шантажу». Заявления, докладные записки, жалобы (вложенные в тетрадь) приводятся Фрейденберг в большом объеме, составляя одну из самых длинных и подробно документированных глав всех записок (VII: 53, 186–214). «Это было страшное судопроизводство, то „дело“, описать которое мог один Сухово-Кобылин» (VII: 53, 186).

В ходе этого дела «Сашка» решился обратиться за помощью в ГПУ. Фрейденберг присоединила к его заявлению и свой «крик души», адресованный в ГПУ. Процитирую избранные места, показывающие, как хорошо Фрейденберг владела в это время (в 1929 году) дискурсом советской власти и как она этим дискурсом пользовалась, обращаясь во власть:

Весьма срочно

Начальнику Экономического отдела ГПУ

Уважаемый товарищ.

К Вам обращается научный работник-марксист, сотрудник 1 разряда Научно-исследовательского института литературы и языков при ЛГУ, Института марксизма и Яфетического института80 с горячей просьбой освободить меня от шантажа, в борьбе с которым я надрываю силы вот уже 9 месяцев и вот-вот потону окончательно. Разрешите ознакомить Вас со всем делом, чтоб восстановить всю картину.

В прошлом году советская власть предоставила гражданам право раздела квартир с тем, чтобы они предоставлялись трудящимся. Этим правом воспользовалась и я (VII: 53, 199).

Изложение дела и характеристика ее противников занимает восемь страниц машинописи и заканчивается страстным призывом:

Товарищ. Моя жизнь – сплошная кошмарная пытка. Я во власти шантажа и произвола. <…> Нужна сильная и смелая власть органов дознания, которая охватила бы всю картину в целом, а не ее отдельные отрывки. Моя единственная надежда на Вашу смелую помощь. Я отдаю все силы государству и прошу защитить меня перед тремя хищниками, за которыми откроется не одно преступление (VII: 53, 207).

Фрейденберг говорит здесь не своим голосом, а языком «работника-марксиста», маленького советского человека, которому так нужна «сильная и смелая власть органов дознания» и который, находясь во власти «шантажа и произвола», передает себя целиком под защиту этих попечительных органов советского государства. По-видимому, от самой Фрейденберг не укрылось, что она пользуется литературным приемом – своего рода сказом. Она добавляет: «Но не помог ни на йоту и этот Сухово-Кобылинский документ» (там же).

Тогда Фрейденберг, «обивая пороги Смольного», занесла в кабинет председателя Ленинградского совета уже не заявление, не жалобу, не докладную записку, а «стон», заканчивавшийся призывом «марксиста» и «маленького работника» к «общественности»: «Товарищи! Я – марксист… Я – маленький работник…» (VII: 53, 209) Несмотря на это, дело было проиграно, и семье грозило лишение квартиры и катастрофические финансовые убытки, но чудесным образом после жалобы, поданной Сашкой в более высокую инстанцию, областную прокуратуру, новый прокурор, только что сменивший прежнего («таково веленье судьбы!»), аннулировал это постановление и вынес решение в пользу Фрейденбергов. Дело даже попало в вечернюю «Красную газету» от 27 февраля 1930 года как типичный пример преодоленной несправедливости. Так закончилась эта «эпопея» (VII: 53, 210).

«Я жила Хоной…»

«Моя наука была неразрывна с любовью. Я жила Хоной…» (IX: 69, 157) Немалую часть записок, описывающих 1928–1937 годы, составляет вложенная