Обращаясь к страшной зиме 1919/20 года, Фрейденберг пишет с позиции человека, который знает о зиме 1941/42 года70.

В ноябре вся семья стала жить в одной комнате, где дымилась маленькая печка-буржуйка. Мать хлопотала у печки, варила суп. Отец терял голову: «Его интересы были сосредоточены вокруг того, сколько грамм крупы сегодня в супе» (IV: 9, 71). Брат, «Сашка», издевался над отцом. Сама Фрейденберг заболела и слегла. Она вспоминает чувство голода, «чувство завидованья, когда отец садился за еще нетронутую тарелку, а моя уже была пуста». Она прерывает себя: «О, жизнь! Через какие ужасы ты меня не проводила! Это еще не был тот несказанный голод осажденного города, когда… Но на этом невозможно остановиться» (IV: 9, 72).

Не в силах вспоминать о другом, несказанном страдании ленинградской блокады 1941–1944 годов, она описывает Петроград зимы 1919/20 года сходным образом: «Страшные дни! Жизнь пустела. Профессора умирали. Живых арестовывали. Университет покрывался пылью и тлением. <…> Семья распадалась» (IV: 9,72). Распадалась личность отца, больного раком; он страдал и душевной болезнью. Фрейденберг была больна. Мать выбивалась из сил.

Отец скончался 1 августа 1920 года; в последнюю их встречу в больнице он уже не был самим собой. Фрейденберг, вопреки предсказаниям врачей, выздоровела. Тогда, при смерти отца, у нее не было «настоящего великого горя». «Оно было поглощено ужасом пережитых лет, месяцев, дней, последней встречи» (IV: 11, 95). Теперь, когда она пишет эти строки, она чувствует близость к отцу, думает о том, когда умрет и она: «Свершив смертный путь в конечном, мы сольемся в бесконечности» (IV: 11, 96).

Большую часть зимы 1919/20 года она пролежала. Врачи поставили диагноз – чахотка, которая могла оказаться смертельной. Перед болезнью она читала для семинара Жебелева апокрифические «Деяния апостола Павла и Феклы», и книга так и осталась у нее. Лежа в постели, Фрейденберг стала вчитываться в текст:

Он пленял меня. Еще бы! Деяния начинались с того, как Фекла завороженно внемлет своему учителю, Павлу. Апокриф говорил мне. <…> Бороздин, Жебелев, Толстой, Буш. <…> Мои учителя. Все привело меня к Фекле и поставило у ее окна (IV: 10, 84).

Фрейденберг делает обобщение об отношениях между учителем и учеником:

В те страшные революционные годы, когда все распадалось и тлело, когда целая страна жила только одним государственным процессом – разрушеньем, в те годы учитель и ученик, как пружина, были упруги великой взаимосвязью, были подняты, как вздетые руки, молчаливым глубоким счастьем (V: 16, 2).

Она думает о Жебелеве (он умер в 1941 году, в блокаду) и о своей гимназической учительнице Ольге Владимировне Орбели (урожд. Никольской): вскоре она завещает свой архив ее дочери Русудан Орбели.

Когда в 1948–1949 годах Фрейденберг писала эти воспоминания о 1919–1920‐м, тема «учитель и ученик в страшные годы» была актуальной: она опасалась, что ее собственные ученики могут предать (или уже предали) ее. К этому времени ей казалось, что в сталинском обществе связь между учителем и учеником распалась.

«Вход в науку»

Записки описывают «вход в науку» не только под знаком отношений учителя и ученика, но и ввиду более широких интеллектуальных влияний: А. Н. Веселовский, которого уже тогда она «привыкла любить» (V: 16, 9), Дж. Фрэзер (его «Золотая ветвь»), Герман Узенер (автор трактата «Божественные имена»). «Это уже был мой настоящий вход в науку» (V: 16, 8)71.

Оглядываясь назад, она называет именно этот опыт, когда она начала серьезно читать, а главное писать, – «самое главное»:

Оглядываясь на прожитое, я вижу, что 1922–1925 годы представляли собой все то, что составляет осуществленье биографии: рожденье, юность, расцвет «самого главного», величайшую содержательность духа <…> «сверхличное» (V: 19, 31).

Вспомним, что прежде Фрейденберг назвала свои воспоминания о детстве, отрочестве и юности, до университета: «самое главное» (подзаголовок первых тетрадей). Сейчас самым главным для нее стало «сверхличное» – то, что выходило за пределы своего «я».

В течение нескольких тетрадей Фрейденберг описывает развитие своего первого научного труда, посвященного апокрифу о Фекле (Текле) и Павле («Деяния Павла и Феклы»), к которому она приступила уже в страшном 1919 году (IV: 13, 105); работа, поиски «шли годами» (V: 16, 5) и были закончены в 1923‐м (V: 21, 49).

Она с особым вниманием описывает самый процесс творчества. Это было не «вдохновенье», а что-то другое: «Процессы самопокиданья. Но как их понять? Экстаз, вернее экстазис? Выход из себя?»

Экстаз созерцания, при котором все личное оттирается, а рука выводит другое «личное», наиболее индивидуальное и неведомое, то личное, которое составляет высшую форму лирики… (V: 19, 32)

Здесь имеется в виду философское понятие экстаза, восходящее к греческой античности (от греч. ekstasis – быть вне себя) – состояние, в котором душа возвышается над сферой индивидуального и непосредственно соприкасается со сверхбытийным. Научное творчество представляется Фрейденберг формой «экстазиса».

Она добавляет, что научное исследование было для нее и формой самопознания, очищенной «от обычных актов сознания» (V: 19, 32):

Работая над греческим романом, я писала свою биографию. Не в женских стихах, а в научной работе я находила, наконец, выход своей лирической стихии – ту настоящую форму жизнеописания своего «я», по которой с детства тосковала (V: 19, 33).

Итак, научное исследование – это форма описания своего «я», не тождественная автобиографизму лирической поэзии. Фрейденберг описывает здесь путь не поэта, а ученого, возможно – с оглядкой на Бориса Пастернака.

Исследователи полагают, что образ Теклы, молодой девушки из богатого семейства, которая, услышав проповеди апостола Павла, отказалась от жизни в миру и решила посвятить себя служению христианству, спроецирован на саму Фрейденберг (ее преображение из светской молодой дамы в ученого), а отношения Феклы с Павлом – на ее давние отношения с Пастернаком, отразившиеся в их переписке 1910 года72. Сама Фрейденберг в записках указывает на отношения со своими учителями в университетские годы как на прообраз Феклы и Павла (IV: 10, 84). Как бы то ни было, дело заключается не в прямой биографической проекции, а в проекции своего «я» в мир мифологических сюжетов и литературных форм, которые выражают индивидуальное и различное в форме общего. Фрейденберг старается определить сущность этого переживания:

Раскрывая себя до дна, я находила в себе не себя, а великое обобщение, того эмбриона, который похож на всех предков и лишен индивидуальных черт <…> и это объясняло мне тайны форм и сущего, единство разного, своеобразие,