широкой политикой, имела чаянья и запросы. В 1931 г. я была уже человеком советским, желавшим вникнуть, понять, уважать и строить новое. Но с воцареньем Сталина пошла система, сути которой никто не понимал, но о которую ударялся головой. Оглядываясь назад, видишь, как это было просто: удушенье страны средствами голода и тщательно поддерживаемой разрухи; полное подавленье личности, мысли, идеи, человеческого «я». Эта система осуществлялась при помощи неслыханных размеров доноса, преследований политических и «идеологических», а также публичных оскорблений. Я помню всеобщую растерянность при первом появлении печатной брани с называньем имен и окатываньем грязью. Я помню первые кампании подрыва всех авторитетов, служебных, политических, моральных. Разгром, как самоцель политики, только начинался (VII: 56, 247).

«Оглядываясь назад, видишь…» – именно в этом модусе Фрейденберг описывает свою общественную жизнь между 1917 и 1941 годом, революцией и войной, с позиции 1948–1949 годов.

Признавая, что к 1931 году она была «человеком советским», а именно «желавшим вникнуть, понять, уважать и строить новое», она старается отмечать двойственность своего понимания происходившего, различая «тогда» и «теперь».

Теперь ей ясно, что она и ее современники долго не понимали сущности сталинизма (они старались «осмыслять» и «верить» в осмысленность происходящего). Она вспоминает свою растерянность от первых «проработок» и «чисток», первых публичных оскорблений, а в параллельной тетради описывает нынешние, неслыханных размеров, публичные оскорбления и преследования, происходящие на фоне пережитого террора 1937 года. Со своей сегодняшней позиции она видит «разгром» («поддерживаемую» разруху, полное подавление личности), начавшийся в тридцатые годы, как самоцель сталинской политики. Именно это, а не построение нового, кажется ей теперь смыслом сталинской системы. Понимает это сама Фрейденберг или нет, в идее разрушения и подавления как политической цели заключается значительный теоретический вывод о природе сталинизма.

Теперь, в 1949‐м, она видит 1933 год как последний «хороший» год в своей работе, или служебной деятельности:

Хороший был 1933 год! Оглядываясь назад, я больше не вижу такого года, который проходил бы под знаком созидательной работы, чувства нужности и поступательного хода вверх. Ясно, что Сталин должен был резко пресечь его. Ясно теперь; тогда мы предполагали объективную изменчивость, роковую изменчивость событий (VIII: 62, 76).

«Ясно теперь» звучит горько, не аннулируя, однако, хорошего чувства, с которым связаны у нее в памяти 1932 и 1933 годы, когда она вышла на широкую общественную арену.

Когда ее ретроспективная хроника доходит до 1934 года, тон меняется: «Итак, на дворе стоял уже 1934 год» (VIII: 62, 79). Сейчас, в 1949‐м, она датирует начало репрессий убийством Кирова (так считают и историки). Отмечает она и то, что тогда воспринимала происходящее иначе, чем теперь: «Конечно, я была очень наивна…» (VIII: 64, 107)

Забывшись, она начинает описывать смерть миллионов людей в последовавшем затем терроре и на войне (VIII: 62, 91). Потом останавливается, замечая, что «взволнованная мысль» увела ее далеко от 1934 года (VIII: 62, 92), но тут же решает, что нет, не увела: «сталинизм цикличен…» (VIII: 63, 92) Тогда, в 1934 году, лишь начиналось то, что она знает и понимает сейчас, и с этим пониманием она возвращается к событиям 1934 года.

В воспоминаниях и рассуждениях о наступлении сталинизма Фрейденберг как бы движется по герменевтическому кругу:

Сталинизм цикличен, вернее он топчется на месте. Сейчас начнется то, что кончилось в моих только что написанных словах.

Все шло прекрасно: «Жить стало легче, жить стало веселей»: таков был официальный лозунг (VIII: 63, 92)85.

Сейчас ей кажется важным, что чертой сталинизма начала 1930‐х годов была карнавальная атмосфера веселья и радости, насаждаемая сверху:

Всюду банкетировали. Танцы, вино, цветы, банкеты создавались по директиве тайной полиции, как и все, всегда. Юбилеи, вечера, тосты, балы шли по всем учреждениям (VIII: 63, 93).

Во время блокады она упоминала «фиктивный мир» пропаганды, которая изображала жизнь в городе вне всякого отношения «к реальному опыту» (XVII: 133, 33). Идея фиктивного мира, созданного сталинским режимом, возникает в записках не раз.

Сейчас она описывает неслыханную систему неравенства, которая стояла за тщательно создаваемой фикцией всеобщего процветания:

Дат я не помню. Но помню неслыханную систему «Торгсина», когда Сталин открыл настоящие магазины с настоящими товарами и с вежливыми приказчиками, и в этих магазинах можно было купить все самое лучшее за золото или иностранную валюту. Часть социалистического общества, бедняки, пропадавшие с голода, должны были смотреть, как другая, меньшая часть, заходила в волшебные магазины и выносила волшебные свертки (VIII: 63, 92)86.

Во время голода и нищеты «страна гремела от фанфар и пробок шампанского» (VIII: 63, 95). Она пишет, что и тогда она, принадлежавшая к привилегированным, стыдилась своего положения, ненавидела Сталина:

Стыдно, гнусно было заходить в Торгсин, еще стыднее и гнуснее выносить оттуда еду на глазах голодных. Мне подступало к горлу от едкого стыда. Я ненавидела Сталина, ненавидела эту возмутительную систему (VIII: 63, 92).

Как и сейчас, тогда «[у]ниверситет был барометром политики. Кафедры то расширялись, то сокращались; факультеты и институты переименовывались; свободный дух то гулял сквозняком, то укладывал замертво. В 1933–1934 годах было счастливое время расширения штатов, широких перспектив» (VIII: 63, 95). В это – «счастливое» – время она работала с большим воодушевлением, и она подробно описывает свою деятельность на кафедре.

Так, в противоречиях, которые видны только на расстоянии, Фрейденберг описывает начало 1930‐х годов и ложные надежды на будущее.

Подходил 1936 год. Мы все думали, что репрессии, которые составляли ту политическую систему, в которой мы жили, и есть ответ на убийство Кирова. Мы не знали, что нас ждет (IX: 70, 170).

«Ваша книга конфискована»

Записки подробно описывают процесс создания главной книги Фрейденберг – «Поэтика сюжета и жанра», единственной, опубликованной при ее жизни.

В 1935 году она была поставлена перед необходимостью защитить докторскую диссертацию (к этому времени научные степени и звания были восстановлены в советском академическом обиходе, а первая квалификационная работа, которую она защитила в 1924 году, к ее негодованию, была зачтена как кандидатская). Фрейденберг заново пересматривает работу, над которой трудилась с середины 1920‐х годов (в записках она называла ее «Прокридой»). Законченная в 1928‐м, и эта работа осталась неопубликованной. Теперь она многое дополнила, исправила или написала заново. «Это была моя Поэтика» (IX: 66, 119).

Она описывает драматические эпизоды публичной защиты диссертации 9 июня 1935 года; с гордостью приводит газетную заметку: «Первая женщина – доктор литературоведения» (IX: 67, 141). Настойчиво утверждает свою самостоятельность: