Вскоре государь вышел на прогулку и обронил шедшему с ним Дрентельну, что он так и знал, что в немецком погроме виноват Джунковский, что и заявил князь Юсупов. После прогулки Дрентельн передал слова государя Джунковскому, вагон которого тоже стоял в роще. Джунковский с большим возмущением передал это мне в тот же вечер и сказал, что он уже затребовал по телеграфу выслать ему немедленно из Петербурга все данные по затронутому вопросу.

Пикантно было то, что Юсупов и Джунковский были в очень хороших отношениях, и потому обвинения Юсупова казались очень странными. Весь вечер доклад о виновности Джунковского был злободневной темой в обоих императорских поездах, и все симпатии были на стороне Джунковского. По инициативе великого князя с Юсупова сняли командование войсками Московского округа. Он остался только главноначальствующим. Все министры еще раз были приглашены к высочайшему столу, и уже поздно вечером их поезд отбыл в Петербург.

Оставшиеся обсуждали происшедшее. Некоторые генералы Ставки казались какими-то именинниками. Было даже комично. Роль Кривошеина понимали как желание заменить собою Горемыкина. Но государь верил Горемыкину. Он был стар, но был честен, понимал нашу общественность и превыше всего ставил волю монарха. Это, конечно, многим не нравилось.

Начавшийся сдвиг политики правительства в сторону общественности совпал со странными, нехорошими, доходившими до нас слухами. Из Москвы были получены письма, в которых говорилось про состоявшееся в Москве совещание представителей земств и городов, которое вынесло постановление добиваться устранения государя от вмешательства в дела войны, и даже верховного управления, об учреждении диктатуры или регентства в лице великого князя Николая Николаевича. Заговорили о заключении императрицы Александры Федоровны в монастырь, и это связывалось со Ставкой и с нашим князем Орловым.

Эта сплетня о плане заточения императрицы распространялась среди обслуживавших государя лиц еще в прошлый майский приезд в Ставку и шла из купе князя Орлова. В ту поездку князь Орлов позволил себе как-то особенно резко бранить государыню, не стесняясь тем, что в соседних вагонах находился сам государь, а нехорошие эпитеты слышали не только собеседники князя, но и прислуга, и фельдъегерские офицеры, вертевшиеся тут же в его купе-канцелярии.

Это вызывало тогда большие разговоры. При дряхлости министра двора никто не мог воздействовать на князя.

В один из вечеров этого пребывания в Барановичах генерал Дубенский, большой патриот и не менее большой болтун, настойчиво предложил мне прокатиться на автомобиле, так как ему, кстати, надо кое-что мне сказать. Когда мы отъехали довольно далеко, генерал исподволь, осторожно стал рассказывать мне, что существует план заточения императрицы в монастырь. Что замысел этот идет из Ставки и что к нему причастен князь Орлов, что особенно и озадачивает его, Дубенского. А князь даже рассказывал это, по секрету, конечно, лейб-хирургу Федорову. От Федорова это услышал Дубенский, и вот он считает, что это надо бы доложить дворцовому коменданту. Я слушал молча, обдумывая, как выйти перед Дубенским из щекотливого положения, создаваемого рассказом, в котором была доля правды, о которой уже знал Воейков.

«Что за вздор, Димитрий Николаевич, — сказал я наконец. — Заточить царицу в монастырь при живом-то государе? Да разве это возможно? А как же с государем-то будет? Ведь это же заговор, революция…»

Дубенский молчал. Видимо, он не ожидал, что я буду реагировать именно таким образом. Мы перевели разговор на другое, порешив, что все это сплетни, и так вернулись к нашему поезду.

Но я был встревожен. Выступать перед дворцовым комендантом с официальным докладом по поводу только что услышанного — это значило обвинять близкое государю лицо по свите в государственной измене. Для этого надо было иметь более веские данные, чем рассказ Дубенского, к словам которого мы привыкли уже относиться с большой осторожностью. Мы прежде всего помнили, что это писатель-журналист. Воейков же просто его не переваривал, а он боялся дворкома[54] как огня. К тому же я знал, что дворком (Воейков) уже осведомлен об этих слухах.

Слух о заточении сделался достоянием всей свиты. Знала о нем и прислуга. Дошло и до их величеств. Знали дети. Лейб-хирург Федоров лично рассказывал мне (и другим), что, придя однажды во дворец к больному наследнику, он увидел плачущую великую княжну Марию Николаевну. На его вопрос, что случилось, великая княжна сказала, «что дядя Николаша хочет запереть МамаR в монастырь». Сергею Петровичу пришлось утешать девочку, что все это, конечно, неправда.

В тот же прошлый приезд в Барановичи уже было обращено внимание на странную дружбу, возникшую у князя Орлова с великим князем Николаем Николаевичем. Будучи в Барановичах, князь Орлов каждый день ходил к великому князю, часто с портфелем, и иногда они ездили вместе кататься на автомобиле. Все это знал и видел из окон своего вагона государь. Он не скрывал иногда тонкой иронии, указывая лицам свиты за пятичасовым чаем на уезжающих друзей.

Знавшим характер государя было ясно, что эта новая дружба не очень нравится государю.

Слухи о какой-то интриге, которую как бы боялись называть своим настоящим юридическим термином, то есть заговором, были столь настойчивы, что даже такой осторожный и тонкий человек, как Мосолов, и тот имел беседу с графом Фредериксом. Последний не хотел верить в серьезность слухов, называл их сплетнями, и тогда так и решили во дворце, что это великосветская сплетня, пущенная князем Орловым. Ему приписывали много удачных острот и словечек.

Но вот теперь, в настоящую поездку, в настоящий момент, в связи с пришедшими из Москвы сведениями об устранении государя, слух о заточении императрицы приобретал большой смысл и получал серьезный характер.

Тогда же я получил письмо-доклад из Петербурга, где мне достоверно сообщали, что в кружке А. А. Вырубовой уже имеются сведения о заговоре, о том, что хотят использовать великого князя Николая Николаевича, что государыня хорошо осведомлена об интригах и что уехавший 15-го числа на родину Распутин советовал остерегаться заговора и «Миколы с черногорками». Из Царского мне писали, что настроение императрицы болезненное, пасмурное, нервное. Что царица недовольна всем, что произошло в Ставке, что она рвет и мечет на Орлова, Дрентельна, Джунковского.

Тогда мы, люди, стоявшие близко к делу, особенно сильно жалели, что на посту министра двора был уже неработоспособный, дряхлый, угасавший с каждым днем граф Фредерикс. Ему было более 77 лет. В течение дня он мог работать в полном уме только каких-нибудь два часа и то в определенное время. И его рвали в это время на части для подписи нужных распоряжений. Его функции по частям исполняли разные лица свиты,