Медики были молодыми, помнили императора с раннего своегодетства и оттого не могли подобрать аналогий к своим чувствам, хотя иосознавали всю мрачную торжественность исторической минуты. Так, как прежде, большене будет. Совсем.

Вместе с ним уходили те, кто держался лишь благодаря ему.Уходила целая эпоха.

Они стояли и смотрели на труп. Каждый ждал, чтобы кто-тодругой сказал что-то, что-то сделал. В ушах комариным звоном отдавалась тишина.

И наконец сказал кто-то:

– Ну что, взяли? В анатомичку?

И словно прорвало водопад – зазвенели звонки, замигалилампочки, затрещали рации, во дворце затопали сотни ног, каблуки грохотали полестницам, фельдъегери вылетали из ворот на ревущих огромных мотоциклах,гремели приклады караула…

И никто не плакал.

Венки снимут –

гроб поднимут –

знаю,

не спросят.

Проплываю

за венками –

выносят.

Поют,

но не внемлю,

и жалко,

и жалко,

и жалко

мне землю.

А. Белый

Электричество во дворце было погашено согласно традиции,только три узких прожекторных луча подсвечивали окаймленные черным крепомзнамена с двуглавыми орлами, некогда полученными в приданое от Византии. Наплощади стояли шеренгой коробчатые броневики с погашенными фарами, а позади них– тройная цепочка солдат в полной боевой выкладке. Противники Морлокова приняливсе меры, казармы войск МУУ были под прицелом реактивных пакетов «Шквалов» и«Перунов», где-то на пристоличных аэродромах приготовились к рывку истребители,десантники Бонч-Мечидола взасос курили в кузовах урчащих моторами огромныхгрузовиков. Хрусталев, не доверявший сейчас никому и ничему, наизусть зналисторию разнообразных смутных времен.

Даниил не без труда миновал караулы и по темным коридорамдобрался до кабинетов секретной службы. Воткнутые в бутылки свечи освещаликомнату не щедро и не скупо, на стенах висели автоматы, боевой лазер впилсяострой треногой в широкий старинный подоконник. На столе парила над рюмками,россыпью пистолетных патронов и разодранной копченой рыбой четвертная бутыльспирта. Вокруг стола сидели Хрусталев и несколько его полковников – врасстегнутых мундирах, тихие, пришибленно как-то, задумчиво пьяные.Меланхолически бренчала в темном углу гитара, и забубенный голос выводил:

Императором гоним

и гоним судьбой,

отправлялся на войну

прапрапрадед мой…

В счет, не в счет, чет-нечет,

ментик – не броня…

Деда меч стережет,

автомат – меня…

И картечь

сшибла с плеч

эполет бахрому…

Ты перечь, не перечь,

пули не поймут…

– Ах, кто к нам пришел, – сказал Хрусталев. –Садись и пей. Под шелест уплывающей эпохи. Ты случайно не знаешь, как положеносебя вести при смене эпох? Вот и мы тут не знаем. Всегда был император, и вдругего нет… Совсем. Навсегда. Все понимают, что нужно как-то вести себя, говоритьчто-то, что-то делать… Что?

– Плохо еще, что оно выглядит так обыденно, –сказал из темного угла полковник. – Вот если бы какие-нибудь небесныезнамения, откровения в грозе и буре, пылающие облака, неземные голоса… А так –обидно и страшно, прошлого уже нет, будущего еще нет, и все остается по-прежнему,машины ездят по той же стороне, водка с той же этикеткой, закаты не тусклее имусора при погонах… Мужики, может нам поджечь чего-нибудь? Пусть себе полыхает…

– Жечь – это печенежские пошлости, господа офицеры.Лучше уж стрелять. Генерал, можно, я из лазера – по собору? По шпилю дернуразок? Все равно тверяки нам объясняют, что это сплошной опиум…

– Его знаменитость строила.

– Ну и что? Лучше бы кабак построил в мавританскомстиле. И девочек понапихал.

– Мавританский стиль – это хорошо. Особенно в одежде. Животвидно с пупком. Мне зять рассказывал, он там военным советником.

– Брысь ты, кот-баюн! – цыкнули неизвестно изкакого угла. – Расплескай по стопарям да кинь мне вон тот хвост. Нет,серьезно, мужики, я не того ждал. Связно это, пожалуй, не объяснишь. Я и сам незнаю, что мне такое мерещилось – толпы в белых хитонах, исповеди на площадях,немедленные ответы на все без исключения вопросы бытия, магазины без водки,города без барахолок и хулиганов, постовые с университетскими значками, самыенежные и чистые женщины, самые высокие и светлые слова, и все такое прочее.Просто ждал чего-то грандиозного, глобального, сверкающего, блистающего ищемящего…

– Глупости. Комплексы и болтовня импотентов. Ведьсколько бы мы ни талдычили, ничего мы такого не сделаем и никаких истин неоткроем – нажремся и упадем под стол согласно су-бординации. Ни на что мы неспособны, даже учения нам не создать, даже учеников не воскресить, не накормитьпять тысяч тремя воблами, бабу не продрать с неподдельной нежностью, пить небросить, бунтарей серьезных из нас не получится, знай вой на волчье солнышко, идаже выблядка вроде Морлокова мы не в состоянии ненавидеть серьезно, и гуманизмдля нас – вроде зубной щетки пополам с презервативом…

– Ну, возьми шпалер и спишись.

– Да нет, я не к тому. Просто обидно – почему мы ничегоне можем, а, ребята? Ведь ничего не можем…

Кто-то врубил магнитофон, сквозь бешено пульсирующие синкопыне сразу прорвалась ностальгическая летка-енка, Хрусталев встал впереди, заним, держа друг друга за бока, встали пять полковников, и все запрыгали в тактполузабытой песне. Гудел пол, звенели рюмки, а они, расхристанные, пьяные,скакали, выбрасывали ноги и горланили:

Эх, раз! Плавки надень-ка!

Как тебе не стыдно спать?

Милая, ладная девчонка Енька

нам обещает что-то дать…

Дальше шла сплошная похабень, но в рифму и в ритм. Толькошестой полковник забился в угол и, роняя слезы на гитару, не обращая ни на коговнимания, тянул:

– Хмуриться не надо, Лада…

Потом без всякого перехода врезал по струнам и заорал,силясь заглушить топот и уханье:

Выходил приказ такой –

становись, мадама, в строй!

Его никто не слушал, и тогда он, озлясь, вытащил пистолет ивысадил в магнитофон обойму. Танцы прекратились, все уселись за стол,отдуваясь, молча разлили, молча выпили, и кто-то вздохнул:

– Купить пуделя, что ли, да научить на голове стоять…

– И не кушать водку с утра…

– И не сношать шлюх…