Марини кивнул.

— Когда-нибудь и ты поймешь, — проговорил Де Карли, вернувшись к игре.

— Пойму — что?

— Почему мы за нее горой. Тебя это тоже коснется.

Лес, Травени-Аберлиц, 1988

Жаркое полуденное солнце нагревало покосившиеся доски заброшенной постройки, высвобождая аромат старой древесины, пахнувшей медом и сеном. Лес, колышимый слабым ветерком, переливался всеми оттенками зеленого. В траве ярким бисером роились трудяги насекомые и невидимая глазу цветочная пыльца. Мелодичные трели птиц вечером сменялись стрекотом цикад.

Ребенок изучал этот мир сквозь щель в дощатой стенке. Когда на смену лютой зиме приходило жаркое лето, щель становилась все шире и шире. Маленькие пальчики высовывались наружу и свободно плясали в воздухе. Лесные звери привыкли к ним и перестали бояться. Порой они подходили вплотную к маленькой ручке, чтобы лизнуть ее или потереться шерсткой. Он ждал этого трепетного прикосновения и ощущал, как под звериной шерстью стучит такое же, как и у него, сердце. Впервые он ощутил это ночью, две весны назад. Вжавшись всем телом в стенку, он вытянул, насколько мог, руку вперед. Положив одну ладошку на грудь оленя, а другую — на свою собственную, он ощутил биение жизни, которое сливалось в унисон с криками совы, журчанием ручья и ночными шорохами. Он замер, всматриваясь в звездное небо, а рядом с ним, по другую сторону стены, недвижимо стоял олень.

Он выучил небесную географию над своей головой: движение звезд и луны, ход времени и чередование времен года, циклы жизни и смерти в лесу.

Через крохотную щелку он видел, как рождаются и засыпают навечно лесные звери, превращаясь в прах. Видел, как самки выбирают самцов, и спрашивал себя, как он появился на свет.

Намотав нитку на палец, он завязал узелок и просунул нитку в щелку. Припав ухом к стене, прислушался к еле слышному шелесту выбравшихся на солнышко ящериц. Подходящего момента пришлось дожидаться довольно долго: впрочем, времени у него было предостаточно, да и терпеливые лисьи повадки стали частью его натуры. Дернув за нитку, он затянул петлю вокруг ящерицы и потянул на себя. В его руках затрепыхалось зеленое, почти невесомое создание. Он осторожно сжал ящерицу и понес в самый темный угол.

Там, куда не проникал солнечный свет, обитало существо, которое с недавних пор составляло ему компанию. Оно без всякой причины боялось всего живого. Поэтому он оберегал существо, как оберегают самки своих детенышей.

Он тихонько окликнул существо, но оно не вышло из укрытия. Он бросил ему кусочки еды, но и это не помогло.

Тогда он опустил ящерицу на пол и, держа за нитку, заставил бегать туда-сюда. Наконец в углу что-то зашевелилось. Из темноты показалась детская рука.

С разрешения главного следователя Тереза перебазировала своих людей в полицейский участок Травени, чтобы сэкономить время и ресурсы. Однако истинная цель перевода заключалась в другом. Чутье подсказывало комиссару, что вскоре там что-то случится. Смерть еще не закончила своих дел в Травени — Тереза в этом не сомневалась.

Проветрив комнату, она расстелила постельное белье, которое раздал всем Кнаус. Приняв горячий душ, сделала укол инсулина и разложила по местам те немногие личные вещи, что захватила с собой.

Уличные фонари за окном выхватывали из тьмы падавший снег. Такого обильного снегопада Тереза не видела вот уже несколько лет. Она долго стояла у окна, наблюдая за снежными хлопьями и пытаясь обрести давно утраченный покой. В памяти всплывали зимы ее детства: дома, утопавшие в мягких волнообразных сугробах чуть ли не до самой крыши, катание с горки на санках, битвы в снежки и едва ощутимые снежинки на лице, обращенном к небу.

За последние часы Тереза не раз задавала себе вопрос, сможет ли она и дальше вести расследование. Она чувствовала, что организм отказывается работать на пределе возможностей, необходимом для этого дела. И все же она дойдет до конца, несмотря на запредельное напряжение, усталость и страх, боль в мышцах и недосыпание, холод и жару.

Ибо теперь приказы своему телу отдавала не только она одна. Дни напролет в ее голове раздавались голоса потерпевших, усиливавшиеся по ночам. Они не дадут ей покоя, пока преступник не окажется пойман и в череде смертей не будет поставлена точка.

Словно усталый воин, Тереза решительно задернула шатер собственных воспоминаний и потребностей. Пришло время браться за оружие. Тереза достала из сумки купленный утром ежедневник, который еще не успела распаковать. Сняла обертку и провела рукой по чистым страницам.

Ей предстояло заново организовать свою жизнь, стать более аккуратной и внимательной по отношению к себе. Она будет записывать все примечательные события своей жизни: начав прямо сейчас с прошлого, однажды она доберется до будущего, перебирая несбывшиеся мечты и нереализованные планы — в общем, все то, что занимало место в ее жизни и чем ее обделила судьба. За этим занятием в ближайшие дни Тереза намеревалась испытать свою память и понять, упустит ли она что-нибудь существенное или нет. Тереза не хотела мириться с мыслью, что больна.

На первой странице она старательно вывела то, что не решалась произнести вслух: название болезни, которая, быть может, начала прогрессировать слишком рано.

Написать это слово на бумаге означало впустить болезнь в свою жизнь. Теперь она станет частью биографии Терезы, хотя губы и отказывались наотрез произносить эти звуки: будто, выплеснувшись на бумагу, они могли отсрочить приговор. Это было как заклинание, в которое ей так хотелось верить.

Стук в дверь отвлек ее от этих мыслей. Тереза захлопнула ежедневник, но затем открыла снова и лихорадочно зачеркнула написанное. Она была не готова взглянуть правде в глаза. В дверях стоял улыбающийся Марини. В руках он держал пакет с печеньем. Похоже, это вошло у него в привычку.

— Вы так ничего и не поели, — проговорил он.

Тереза взяла пакет у него из рук и изучила этикетку. Этого следовало ожидать.

— Они же для диабетиков, — запротестовала она.

— Если вам не нравится, я заберу их назад.

Тереза оставила пакет себе.

— Я отправила тебя на несколько часов домой, а ты вместо этого съездил за печеньем? — спросила она.

Марини промолчал.

— Когда ты уже перестанешь добиваться моего расположения? Я тебе не мать, — проговорила Тереза без неприязни. Она начала находить его милым. Занудным, но милым.

— Вы — мой начальник. Отличный начальник, — ответил он.

— Вот это да! Меня повысили. До вчерашнего дня я была балаганной гадалкой!

— Я никогда о вас так не думал.

— Да? А следовало бы. Следствие зашло в тупик.

Улыбку, озарившую лицо инспектора и заставившую ее забыть о напряжении и трудностях последних дней, она не забудет никогда.