противостоять проблеме, а не игнорировать ее»[184]. Многолетний секретарь Шпеера, Аннемари Кемпф, выражается отчетливо ясно: «Конечно, я думаю, что мы должны были почувствовать что-то неладное и задать себе те же вопросы, которые задаете вы. Но мы этого не сделали, и это было достаточно нормально, чтобы даже не думать об этом»[185]. Это обескураживающее заявление: то, что происходило в течение десятилетия, было «достаточно нормально, чтобы даже не думать об этом». Даже когда позже они узнали о лагерях, последние не считались настолько важной темой, чтобы заслуживать обсуждения. Судьба евреев была просто недостаточно интересна.

Не желая знать, отказываясь знать

Принципы программы «эвтаназии» были известны жене Шпеера и ее элитному кругу подруг, но никогда ими не обсуждались. Аннемари и Шпеер видели пропагандистский фильм на эту тему, но она утверждала, что никто из них не знал, что такое происходит на самом деле. Возможно, предполагает она теперь, у них могло быть «смутное подозрение», что, если бы они знали или попытались выяснить это, это слишком усложнило бы дело. Она объясняет: «Если бы кто-то знал, ему пришлось бы подвергнуть сомнению это, пришлось бы столкнуться с реальностью этого и – гораздо больше, чем говорить об этом теоретически, как о сюжете фильма – пришлось бы подвергнуть пересмотру собственное отношение к этому»[186]. Даже в 1943 году, когда все стало предельно ясно, они продолжали поддерживать свое «решительное незнание», свое намеренное нежелание признавать происходящее. Серени часто отмечает склонность Шпеера отказываться знать о вещах, которые он не мог принять. Опять же, Аннемари Кемпф дает объяснение получше: «В каком-то смысле я думаю, что он чувствовал, что то, чего он не знал, не существовало»[187].

Разделение на части

В конце 1943 года Шпеер посетил лагерь рабского труда; он также знал, что Гиммлер сказал в Позене. Он не мог более исповедовать незнание. Теперь он воочию увидел реальность зверств, о которых до сих пор только подозревал или «ощущал». Он не мог жить с этим знанием – и таким образом началось разделение, которое продлится до его смерти. Это отличается от механизма блокировки Лифтона: «намного сложнее, чем «блокировать» правду, которая в своей крайней форме может означать, что человек больше не осознает ложь; Шпеер жил во лжи, не видел способа покончить с ней и – я думаю его единственная значимая заслуга – жестоко страдал из-за этого»[188]. Он страдал, утверждает Серени, потому что был морально амбивалентен. Другие менее сочувственны: «способность Шпеера разделять (не выражаясь более резко) осталась с ним на всю жизнь, позволив ему впоследствии с невозмутимым видом ссылаться на неосведомленность о важных событиях в непосредственной близости от него»[189].

Моральная амбивалентность, моральное безразличие или моральное слепое пятно?

Такое же невозмутимое выражение лица сопровождало выраженную Шпеером вину за то, что он ничего не сделал с тем «малым», что он знал. Его литания никогда не менялась: сколько он знал, было неважно по сравнению с «ужасами, о которых я должен был знать, и какие выводы были бы естественными сделать из того немногого, что я знал»[190]. Шпеер и его окружение знали не все, но они знали больше, чем «немного». Какие выводы они сделали в то время? А какие выводы были бы "естественными" для того времени? Эти люди не были введены в заблуждение, загипнотизированы или убеждены, что неправильное было правильным. Их убедили «признать законность запретного знания»[191]. О некоторых вещах лучше не знать. Если со знанием нельзя столкнуться, должна быть по крайней мере моральная амбивалентность этого знания. Серени считает, что амбивалентность Шпеера между моральной необходимостью противостоять давно подавляемой вине за его ужасное знание и его отчаянной потребностью отрицать была великой дилеммой его жизни. Отвечая на просьбу опровергнуть заявление об отрицании Холокоста, он еще раз подтвердил свою «общую ответственность», признав, что его главная вина заключалась в его «молчаливом согласии (Billigung)» с преследованием и убийством миллионов евреев». Серени перевела Billigung как «молчаливое согласие», а Шпеер добавил сноску, объясняющую этот термин как «отведение взгляда, а не знание приказа или его исполнение». «Первое, – добавил он, – столь же серьезно, как и второе». Противоположное и более простое объяснение состоит в том, что предполагаемая моральная чувствительность или амбивалентность Шпеера были просто безразличием – определенно в то время – к знанию. Это были вещи, о которых не стоило думать. Как сказал один из собеседников Серени о круге Шпеера и других немцах его поколения: «В отношении евреев существовало и, возможно, сохранялось слепое пятно с моральной точки зрения». Это не было и не могло быть буквальным когнитивным слепым пятном: означает ли Billigung принятие, терпимость, попустительство или согласие, оно должно быть о чем-то, что человек осознает. Семантически невозможно быть «амбивалентным» по отношению к чему-то, о чем вы ничего не знаете.

Позволить говорить памяти

Только после освобождения из Шпандау Шпеер вспомнил вещи, которые в то время выглядели по-другому, но почти не замечались. Спустя сорок лет он вспомнил чувство «мгновенного беспокойства», когда увидел на берлинском вокзале толпы эвакуируемых немецких евреев. Такого рода запоздалые размышления были «всего лишь неумелой попыткой заявить, что он не был морально слепым, а был просто слепым»[192]. «Почему, – спросила его Серени, – откуда у него какое-либо беспокойство, в конце концов, люди все время переезжают?» Шпеер был явно раздражен. Он ответил: «Я был слеп по своему выбору, … но я не был в неведении». Конечно же, он знал, что евреи – «особая проблема». Но он не ответил на ключевой вопрос о «беспокойстве». Если у него было такое душевное состояние («предчувствие» или «подозрение»), это могло означать только то, что он знал в свое время то, что впоследствии постоянно отрицал: что он имел какое-то представление о программе истребления. Серени не остановилась на этом. Она напомнила, что Шпеер писал: «Я могу сказать, что чувствовал, что с евреями происходят ужасные вещи»[193]. Она продолжала настаивать: «Если вы чувствовали, значит, вы знали. Вы не можете чувствовать или подозревать без причины. Вы знали»[194]. Он знал то, что он так успешно отрицал в Нюрнберге, тем самым спасая себя от смертной казни. Серени настаивала: «Вы говорите, что что-то почувствовали... Но вы не можете чувствовать в пустоте; "ощущение" есть внутреннее осознание знания. По сути, если вы «чувствовали», то знали»[195].

Единственное, что Шпеер мог бы сделать после этого