церемонии выступать, поэтому он принял посла, сидя на чурбане, покрытом шкурой, и в летней одежде для жары.

Поведал Фрич официально то, о чём хорошо знали, как усилия панов напрасными были, как магистр Ульрих всякие переговоры о мире парировал, как оружием и войной хотел разрешать.

– Когда Сигизмунд, король венгерский, от которого мои господа посольство справляют, есть Римского государства наместник, и не годится ему Тевтонскому ордену, принадлежащему римскому императору, в этой опасности отступать: таким образом, по приказу венгерских господ, я кладу Вашему Королевскому Величеству письмо объявления войны, в котором со стороны магистра и Ордена заявляется, и война Вашему Королевскому Величеству объявляется.

Ягайло принял письмо, не говоря ни слова, Витольд и рада тоже ничего не сказали. Разговор не продолжался долее, а выходящему Фричу, Збигнев, маршалек, припомнил обещанную тайну, которую тот снова обещал хранить.

Король придворного за ним послал, чтобы Фрича после стола к нему вызвали. Угостил его маршалек один и глаз с него не спускал, дабы где ненужное не разболтал.

В полдень ввели его снова к Ягайле и были они уже один на один. Фрич, задержанный маршалком, из того страшного герольда войны стал очень хорошим служкой, поклонившись до колен.

– Н. Пане, – отозвался он тихо, – что мне приказано говорить публично, то я поведал утром, но это не всё.

– Что же ещё? – спросил король, смотря ему в глаза.

– Мои паны порекомендовали сказать мне ещё, – добавил он, – что письмо с обявлением войны, хорошо проплаченное, потому что Ордену сорок тысяч червонных золотых стоило, для устрашения брошено, но на этот кусок бумаги обращать внимание нечего, так как войны от неё не будет.

Ягайло улыбнулся.

– Ни король Сигизмунд, ни венгры о ней не думают, а в золоте мы нуждаемся… Это напрасные страхи, Н. Пане, – молвил он далее, – я видел лагерь крестоносцев и вижу этот, и взаправду думаю, что на этой стороне перевес будет и победа. Собранный там люд, голов много, порядка мало, а уверенности в себе много; с Божьей помощью вы одержите победу, из-за которой, думаю, что и король Сигизмунд не очень грустить будет. Моим господам, Н. Пане, – сказал он в конце, – их намерений за плохое принимать не будете, ибо мы ни о чём ином, только о деньгах старались, об Ордене речь вовсе не шла и не идёт, мы не любим его так сильно.

Выслушав эту речь, король начал спрашивать Фрича о том, что видел в лагере.

– Половины того люда не имеют, что Вы, Н. Пане, сказал силезиц, – много по замкам должны были рассеять.

– А какой имеют дух? – спросил король.

– Никогда они его не меняют, – говорил Фрич, – всегда у них один: гордостью живут, гордостью умирают.

– Аминь! – добавил Ягайло. – Лишь бы так было, как говорите.

– Что так будет, мы все уверены, потому что, кто слишком в себея верит и своему счастью, всегда бывает разочарован.

После короткого разговора, щедро одарённого, потому что Ягайло до расточительности был великодушным, отправил его король, прощаясь до завтра.

Фрича скоро принял маршалек и снова его угощал, следя за тем, чтобы о письме не разболтал. Следующего дня утром снова его позвал король, не по своей мысли, но подканцлер и Витольд подали, дабы ещё он с Фричем говорил, что хотел бы, чтобы Сигизмунду было донесено.

Ягайло начал ему выговаривать, как подло Сигизмунд относительно него поступил, ради золота на родство и союз не обращая внимания, сначала обещая что-то другое, а делая иначе.

Жаловался король на горькое разочарование своей надеждой и на оказанные во время турецкой войны Сигизмунду услуги, и наконец докончил тем, что верит в Бога и справедливые Его приговоры.

Фрич, зная, к чему ему это говорили, выслушал жалобы, не отвечая на них.

Аудиенция тоже не долго длилась, так как утро было очень торжественным для целого войска.

Духовенство, чувствуя приближение часа, в который ни одному жизнь сложить придётся, этот день назначило для великого таинства. Целыми рядами рыцарство приступало к причастию: король, вожди, практически все до последнего оруженосца, кроме татарской некрещённой дичи. Ходили священники по коленопреклоннёным солдатским рядам, раздавая Наисвятейшее таинство. Исповедь проходила под чистым небом и под палатками, почти осаждёнными людьми, ибо каждый хотел быть готовым к смерти и соединиться с Богом. Лагерь представлял картину великолепную и прекрасную, потому что в этот день в нём господствовал мир, согласие и тишина. Фрич дивился тому, чего в тевтонском лагере даже не видел, и хорошее предсказывал. Как сам король, так и весь его двор, все в надворной часовне исповедовались также. Следовательно, и новый придворным, который напросился в панские слуги, должен был пойти с другими.

В эти несколько дней, какие он провёл при короле, ему немного стало лучше. Звал его неколько раз Ягайло и для различных мелких заданий использовал, а оттого, что ловко и хорошо делал, показал, что доволен им. Парень был словно испуганный и молчащий. Не очень тут так же свободно передвигаться можно было, по той причине, что старейшина в суровой дисциплине держала, и шагу по доброй своей воле нельзя было сделать: всё шло по-военному и строго охраняли порядок.

Слуга с огромным интересом присматривался к королю, чего другие высмеивали. Казалось, он следит за каждым его движением, хочет услышать каждое слово, отгадать каждую мысль. Несколько раз король зацепил его шутливым словом, потому что был за охотой очень мягкий, а иногда добродушный, хоть и хмурый лицом. После нескольких первых дней этого послушничества Теодорик уже начинал быть более смелым, и тоже какое-то странное влияние умел оказывать на тех, кто его окружали.

Товарищи сначала высмеивали его, другие с радостью бы от него избавились, причиняли ему грубости и хотели его отговорить от службы, но им это не удалось. Одних он обезоружил остроумием, вторых смирением, других смелостью, наконец терпенией, так что его в конце концов оставили в покое, учитывая, что король всё лучше на него поглядывал. Молодой человек также умел притягивать к себе друзей тем всемогущим средством, которым крестоносцы получили короля Сигизмунда. До службы он был чрезвычайно охочим, лишь бы мог всё ближе приблизиться, ко всему прикоснуться и ненасытное любопытство накормить. Он слушал разговоры, подкрадывался к двери, высправшивал. Удача, которая ему служила при дворе, видно, не распространялась на тех, которых имел при себе и которые присматривали за его конём, так как один из тех снова ушёл и, как старик, неизвестно куда выехав, только третьего дня вернулся на уставшем коне, а объяснил тем, что на пастбище заблудился, ища потерянного коня,