– Совсем плохо? – спросил Иван.

– Пока да, – ответила знахарка.

– А потом?

– Потом видно будет. Ты вот что, – и она обернулась посмотреть, не подслушивает ли кто, – ты ввечеру останься с ней один. Всех – смотри, всех! – из комнаты выстави, и чтобы в коридоре да под окнами не было никого. И гостей жди необычных. Потому что и невеста у тебя необычная. Сделаешь все, что тебе велят, – останется жива.

– А что же с ней случилось?

– А ты будто не знаешь, – Чмыхало нахмурилась.

– Так, выходит, это я виноват? – Сердце Ивана противно и тоскливо заныло.

– Выходит, ты. Кто же еще? – И Чмыхало отодвинула его, освобождая себе дорогу. – Пройти дай. Меня больные ждут.

Иван выгнал всех, а сам остался сидеть у Василисиной постели, сжимая ее иссохшую от жара руку. Он выпаивал ее оставленным Чмыхало отваром, а сам все смотрел в выходившее на запад окно и мучительно ждал, когда солнце опустится за горизонт. Наконец диск его стал красным, коснулся верхушки тына, и небо заиграло множеством оттенков, сквозь которые то там, то здесь проглядывала давешняя яркая голубизна. Потом небо позеленело и, наконец, начало темнеть.

Зажглись в вышине яркие звезды, лай собак, прежде не различимый в общем шуме, стал эхом разноситься по окрестным полям. Ночные сторожа достали свои колотушки и принялись обходить город, пугая воров.

Иван прислушивался к редким отчетливым звукам ночи, а более всего – к дыханию Василисы. Порой оно становилось бесшумным и еле слышным, и тогда он, пугаясь, подносил руку к ее губам и ловил ладонью сухой горячий выдох. Иногда же, напротив, она начинала хрипеть, словно ей не хватало воздуха, и тогда Иван хватался за отвар, трясущейся рукой наливал его в ложку, подносил к Василисиным губам, приподнимал ее голову свободной рукой, стараясь, чтобы отвар не стекал по подбородку, а весь попадал в рот. Этот набор мелких, суетливых движений успокаивал его, как будто он и вправду делал для нее что-то важное и значимое.

Наконец какой-то незнакомый шум послышался во дворе, и тут же кто-то осторожно постучал в окно. Иван открыл и увидел странную женщину с молодым лицом и седыми волосами. Та деловито заглянула в комнату, убедилась, что Василиса находится внутри, и, не говоря ни слова, распахнула створки окна как можно шире и втолкнула через него настоящую ведьминскую ступу.

Иван оцепенело молчал.

– Окно закрой и ставни закрой, – проговорила ведьма. Она подсела к Василисе и поставила возле нее на постели черную коробочку, от которой тянулись темные гибкие нити, каких Иван прежде не видел. Спустя секунду нити эти впились в Василисины руки на сгибах, как впиваются в жертву жала насекомых.

Иван глядел на это со страхом и омерзением, однако, боясь за жизнь невесты и помня слова Чмыхало, приказал себе молчать и ждать.

Коробочка то пищала комаром, то жужжала пчелой, то ревела, как медведка, но очень тихо. Ведьма сидела рядом и ничего не делала, выводя Ивана из терпения. Он все порывался ринуться к Василисе, но натыкался на взгляд, холодный и острый, будто пика исполнительного стражника.

Впрочем, через некоторое время он заметил, что лихорадочный румянец его невесты меркнет и что оживают ее руки. Потом Василиса начала кашлять: сначала тихо, потом громче. И вот, когда выдох получился особенно мучительным и резким, она очнулась: открыла глаза, с трудом разлепила пересохшие губы, посмотрела вокруг мутным, бессмысленным взглядом и словно бы не узнала Ивана.

– Коня давай, – ведьма обернулась к царевичу. – Чего стоишь? Иди, говорю, седлай коня да подведи к крыльцу.

– Зачем? – не понимая, спросил он.

– Увозить ее надо.

– Не надо… – В Ивановом голосе звучала мольба.

– Тогда умрет, – отрезала ведьма. – И коня выбирай какого похуже: не верну, слышишь? Некогда мне будет.

Иван хотел возразить, но не посмел. Спотыкаясь и спеша, бросился он в конюшню. Здесь тускло горел под закопченной балкой масляный фонарь; как только Иван вошел, из сена, наваленного в пустующем стойле, выпростался сонный конюх. Увидев царевича, он испуганно кивнул и снова забился в угол.

Иван осмотрелся, размышляя, какую же лошадь выбрать. Стойл в конюшне было четырнадцать. Два из них пустовали, три были заняты старичками, бывшими любимчиками царя, в почете доживавшими свой век, в остальных стояли молодые кони.

Сначала Иван направился к старичкам, подумав, что отец приказать-то приказал оставить их в конюшне, но сам лично не навещает, так что и пропажи не заметит. Но потом он вспомнил, как тяжело, спотыкаясь, едва переставляя ноги, плетутся старички на прогулке, и представил, как, с трудом цепляясь за седло и раскачиваясь из стороны в сторону, поедет на такой лошади обессилевшая Василиса.

Огладив седую морду дремлющего Вихря, Иван пошел дальше. Он миновал своего любимчика Бурку – слишком горячего и норовистого, миновал Недотрогу, способную на подлость, миновал и других коней, а остановился у Красавицы, любимой матушкой. Красавица была покорной, сильной, ласковой и очень осторожно носила на себе грузную неповоротливую царицу. Матушка любила ее и страшно переживала, когда однажды лошадь занемогла: пока Красавицу лечили, царица все причитала: мол, некому будет возить ее, а кобылка, мол, такова, что, нагрузи на нее сумки с хрусталем да стеклом, довезет не разбивши.

Ничтоже сумняшеся Иван вывел лошадь из стойла и начал седлать…

…А когда Василиса выехала за ворота и стражник закрыл за ней тяжелую дверь, заново заложив ее окованным брусом, когда погас, затерялся среди звезд красный огонек ведьминой ступы, и Иван остался один – город вокруг показался ему непрочным и ненастоящим, словно декорация в вертепе: ткни пальцем, и осыпется позолота, и появится на крашеном небосводе уродливая дыра, и скособочится, завалится казавшийся крепким бревенчатый дом.

Сердце Ивана болело. Он думал о Василисе, о сожженной шкурке, о страшной болезни и ненадежном исцелении, и при каждом вдохе от горла по груди растекалась жгучая, почти нежная и невыносимая в своей нежности боль.

Не всегда она была лягушкой, и шкурку носила не всегда. Еще в начале весны ей казалось, что мир у ее ног, и нет человека счастливее. Тогда, в апреле, Василиса шла по московской улице, и в лицо ей бил теплый влажный ветер. Яркое солнце светило в глаза, кожу пощипывало от прилипающего загара. Василиса улыбалась, шла медленно, нога за ногу, и с любопытством разглядывала каждую витрину: такое, почти детское, было у нее настроение.

Плохое началось с волчьего оскала, с мудрой и не злобной, но отчего-то настораживающей морды. Волк стоял в витрине магазина «Сафари» рядом с поразительной красоты златогривым вороным конем и уменьшенной копией трехголового змея. «Полный спектр моделей, разнообразие функций, индивидуальный подход к каждому клиенту», – гласила реклама.

Василиса подошла поближе и принялась читать табличку, белевшую между лапой волка и копытом коня.