Слег наш друг из Монако.

Шолом застегнул шинель, взял винтовку в руки и сказал:

– Пошли. Я подежурю эту ночь вместо него.

Всю ночь Саша и Шолом следили за передвижениями в немецкой траншее напротив. Особых происшествий не было. Наступило утро. Шолом решил размять ноги и выпрямился во весь рост в своем переднем полно-профильном окопе. Холодный, порывистый ветер хлестал его по щекам. Небо было в рваных, серых облаках, сквозь которые то тут, то там выскакивало ледяное белесое солнце первого дня весны. Немцы начали стрелять с первых лучей. Шолом тоже не оставался в долгу и метко бил по то и дело высовывавшимся с той стороны каскам и усатым мордам.

К 10 утра у Шолома кончились патроны – в самый разгар ожесточенной перестрелки. Бежать за амуницией он не захотел, благо рядом стояли ящики с гранатами. Он схватил гранаты и начал, проклиная немцев всеми известными ему ругательствами, закидывать их траншею гранатами. Череда мощных взрывов подбросила десяток солдат неприятеля к небу, разрывая их на куски. Крики и вопли доносились из противоположной траншеи. В это же миг какой-то высокий немец прицелился и выстрелил Шолому в грудь. Удар отбросил eгo к стенке траншее, и горячая кровь начала заливать его холодную шинель. Третьяк подбежал к нему в ужасе и закричал:

– Шолом! Что с тобой?! Проклятие! Проклятые немцы! Санитаров сюда! Ранен Шварцбурд! Срочно медиков!

Вскоре истекающего кровью Шолома вынесли с поля боя. Он держал руку Третьяка и повторял по-французски:

– Ничего не случилось! Ничего страшного! Это ранение – мелочь!

Сцена 25

Шолом был тяжело ранен. Немецкая пуля пробила его левое легкое, разбила левую лопатку и разорвала плечевое нервное сплетение. Помимо этого он потерял много крови, и хирург не дал ему серьёзных шансов выжить. Пока его оперировали, один из врачей, доктор Вайс, нашел в кармане Шолома, написанное им в ночь перед ранением стихотворение. Оно оказалось пророческим. Вот что Шолом написал в нем за несколько часов до своего тяжелого ранения:

«В далекой тихой, темной ночи,Раздался выстрел одиночный,На землю пал солдат, теряя много крови,Смерть улыбнулась ему, взглянув в лицо герою»

Но Бог решил иначе, чем думали врачи, и, вопреки всем прогнозам, Шолом выжил. Уже через пять дней он написал своей жене записку:

«Я чувствую себя лучше. Ты мое парижское солнце. Шварцбурд».

Для него Первая мировая война окончилась. Позади остался ад траншей и жуткие горы трупов в бессмысленных боях. Он шел на поправку, хотя дышать было тяжело, а левая рука совсем его не слушалась.

На перроне вокзала его встретила маленькая, осунувшаяся и похудевшая жена. Шолом обнял её, прижал к себе и поклялся больше никогда не оставлять её одну.

Следующие полтора года он жил в Париже, медленно идя на поправку после ранения. Уже в августе 1916 года Шолом начал работать дома на знакомого часовщика и уделял работе по пятнадцать часов в неделю. Левая рука почти не слушалась.

Шолом внимательно следил за событиями в России. В феврале 1917 года там произошла революция. В иммигрантских кругах, однако, бродили слухи о том, что это ещё не конец. К середине августа 1917-го Шолом окончательно решил вернуться в Россию.

Он отбросил в сторону газету и воскликнул:

– Ханале! Это уникальный шанс! Наша тюрьма рухнула! И только теперь у нас появляется шанс cделать из России цивилизованную, похожую на Францию, свободную страну, в которой все её народы, независимо от происхождения и веры, будут иметь равные права! А все бедные будут иметь помощь государства!

Сцена 26

Шолом стоял у борта корабля и вспоминал все это. Вся жизнь пронеслась у него перед глазами. От ветра вдруг заныло плечо.

– Ах, вот где ты спрятался, проказник! – мягко сказала Хана и положила ему ладошки на щеки.

Шолом улыбнулся и поцеловал мягкую руку жены.

– А ты уже зарос!

– Щетина отросла! Но разве это плохо?

– Это совсем не плохо. Не любят еврейскую бороду только антисемиты! Иногда я даже представляю тебя с бородой и пейсами! Ты был бы очень похож на твоего папу! Настоящий хасид, с мечущими молнии глазами пророка и проповедника!

Шолом рассмеялся.

– Наверное! Внутренне я часто ощущаю себя Давидом, Самсоном, Исаией, Иеремией, Иезекилеем и Баал-Шем-Товом!

– Ты такой же, как они! Суровый иудейский лев с добрым и мягким сердцем ребенка!

У Шолома выступили слезы на глазах. Он давно уже хотел ребенка. Но помешала война, а затем – ранение. А сейчас революция в России и назревающая там гражданская война. Перед отплытием из Парижа они с женой были у врача. Шолом спрашивал у него, почему Хана никак не может забеременеть. Тот уклончиво сказал, что нужны дополнительные анализы, но, судя по всему, проблема в нем, а не в Хане.

– Месье Шварцбард, дорогой мой! – мягко сказал полуседой, с пышными усами, доктор Жерар Клавье. – Вы же умный человек, и понимаете, что это проклятая война с холодными траншеями не могла не отразиться на Вашем организме. Вы, видимо, застудили себе эту систему, и репродуктивная функция страдает. Поверьте мне! Эта проблема у многих ветеранов!

Шолом опустил глаза в пол и подумал:

– Б-г мой! Ты не дашь мне детей… Но для меня уже давно мой народ стал моим ребенком!

Хана что-то говорила, а Шолом не слышал её. Он вспоминал визит к доктору.

– Ты опять задумался! Мой мечтатель! Мой сновидец! А мы скоро уже приплываем в порт! Впереди Россия! Какая она стала сейчас? Мне даже немного страшно! Я так привыкла к Франции, что Россия уже мне кажется какой-то далекой и диковатой страной.

– Вот поэтому мы и едем туда. Когда тяжелое время, виноваты будут евреи. А значит, мне придется их снова защищать.

Поздним вечером пароход вошел в порт, и супруги Шварцбурды увидели почти забытый за все эти годы эмиграции российский триколор.

Интермедия. Возвращение

4 сентября 1917 года старый пассажирский корабль «Мельбурн» вошел в архангельский порт. На переполненном грубыми солдатами и матросами судне приплыли супруги Шварцбурды: Шолом и Хана. Опьяненный духом революции Шолом не захотел остаться во Франции, вдали от судьбоносных событий, раздиравших старую Россию. Он хотел принять наиактивнейшее участие в войне за свободу. Его жена не захотела оставить мужа и присоединилась к нему, несмотря на то, что море кишело немецкими подводными лодками, а в России назревала гражданская война.

Шолому шел тридцать второй год. Он был крепкого телосложения. Красивый, сильный, с целеустремленными глазами мечтателя и поэта и жесткой золотистой шевелюрой, непослушно нарушающей модную французскую прическу. Пшеничные усы были аккуратно подстрижены. А его гладко выбритые щеки темнели из-за упорно лезущей из-под кожи бороды. Поэт и мечтатель, верующий иудей и революционер, анархист и страстный патриот своего народа, солдат и миротворец. Он был соткан из противоречий.

Шолом, одетый во французскую военную форму, в фуражке и с орденом