— Нам нужно поговорить, — сказал Бенджамин.

Было влажное, душное утро, и они ехали в машине обратно. Проснулись они только после завтрака, а потому вынуждены были бегом собирать вещи, чтобы успеть освободить коттеджи к заезду новых гостей.

— Не надо! — порывисто сказала Симона и поймала его руку, лежавшую на рычаге переключателя скоростей. — Все уже сказано, Бен!

— Нет, не все! Если ты думаешь, что я способен вот так запросто помахать тебе рукой и со спокойным сердцем отчалить к черту на кулички, то ты глубоко заблуждаешься!

Симона покосилась на него и заметила, что рот у него сжался в тонкую полоску.

— Ты все хочешь испортить, да?

— Черт возьми, что ты имеешь в виду?

— Мне казалось, что вчера вечером мы расставили все точки над «i».

— А потом была ночь, а за нею утро, когда я вымыл тебя в ванной, причесал, вытер насухо, одел и собрал в дорогу…

Симона прикусила губу, вспомнив блаженное ощущение тепла и защищенности, которое дарили ей руки Бенджамина. Увы, здравый смысл подсказывал ей совсем другое, и она тихо, но твердо сказала:

— Бенджамин, ты же не хуже меня знаешь, что у нас ничего не сложится. Я для тебя слишком… как бы это сказать?

— Догматична? — сухо предположил он, и Симона вздрогнула, но нашла в себе силы холодно ответить:

— Если тебе угодно, то да. А ты для меня слишком независим. Что отсюда следует?

— Что угодно, но только не вывод о том, что на этом основании нам следует порвать всяческие отношения!

— А что ты можешь предложить взамен? Раз или два в год встречаться и мучить друг друга взаимными претензиями и несбыточными мечтами?

Бенджамин, глядя в сторону, тихо выругался.

— Пойми же, мой милый, — с отчаянием сказала она, — кто-то из нас захочет настоять на своем, и все наше счастье полетит под откос. Именно поэтому лучше разойтись сейчас — и разойтись раз и навсегда. Для меня ты останешься моей несбыточной, но прекрасной мечтой наяву, да и ты обо мне, надеюсь, сохранишь не самые плохие воспоминания…

— Ты все сказала? — спросил он, не сводя глаз с дороги.

— Да.

— Итак, — негромко подытожил он, — лично ты предполагаешь с сегодняшнего дня вернуться к той жизни, которую вела до нашей встречи?

— Не совсем. В моей жизни не останется брата, точнее, мои отношения с ним перейдут в иное качество. Скорее всего, мне придется с ним разъехаться, чтобы он имел возможность строить новую жизнь без оглядки на меня. Но я совершенно точно знаю, что никогда не оставлю мой дом. Как и прежде, я буду учить детишек, а еще ходить под парусом, перебирать клавиши на стареньком рояле… В общем, буду радоваться жизни, так что можешь обо мне не беспокоиться!

Бенджамин сумрачно смотрел вперед, на дорогу.

— Мистер Рок!.. — тихо позвала она и подбадривающе улыбнулась.

Он бросил взгляд на нее — божественно красивую, с длинными распушенными каштановыми волосами, в которых навсегда, казалось, поселились солнечные рыжеватые блики, с ясными синими глазами, нервно сжатыми губами, которые еще этой ночью были такими послушными и мягкими…

— Можно я буду писать тебе письма? — он нежно сжал ее руку.

— Как тебе угодно… Только не обещаю, что стану отвечать.

Так они и расстались.

В доме их уже ждали Антуан и Эллен. Они явно изнемогали от любопытства, но, уловив напряжение, повисшее между Симоной и Бенджамином, не осмелились задать ни одного вопроса.

Днем после ланча Бенджамин уехал.

Дружески улыбаясь, Симона вызвалась было подвезти его до аэропорта, но тут же спохватилась, вспомнив о сломанной руке.

Свои услуги предложил Антуан, но Бенджамин отказался и заявил, что поедет на такси. Перед отъездом он на несколько минут уединился с Антуаном в кабинете. О чем они говорили, Симона не знала, но брат вышел оттуда в приподнятом настроении.

У ворот сада они попрощались.

— Если только, — сказал он, не спуская с нее глубокого нежного взгляда карих глаз, — будет что-нибудь не так… со сроками… Антуан знает, как связаться со мной.

— Надеюсь, ты ничего ему не сказал? — нахмурилась Симона.

— Разумеется, нет. А вот тебе хочу сказать следующее: самые точные расчеты и продуманные планы иногда дают сбой, и, если с тобой что-нибудь случится, я имею законное основание знать об этом.

Симона опустила глаза.

— Разумеется, — улыбнулась она. — Но я тебе уже сказала, что ничего не будет.

На губах Бенджамина мелькнула печальная улыбка.

— И когда ты перестанешь быть такой упрямой?

— А когда ты перестанешь быть таким упрямым?

— Сдаюсь! — сказал он, по-мальчишечьи непосредственно ухмыльнувшись и поцеловав ее в лоб. — До свидания, Симона Шарне, самая любимая моя учительница в мире! Если я чего-то и могу пожелать тебе, то это не растерять свои мечты.

И хотя оба они держались совершенно спокойно, было в этой безмятежной сцене что-то жутковатое, словно время остановилось. Но время уходило — и уходило безвозвратно. Скоро, совсем скоро этот большой, сильный и талантливый человек, который умел быть таким язвительным и таким милым в одно и то же время, должен был уйти навсегда. Воздух словно застыл, впитав в себя запахи камелий, травы, шин, плавящегося на солнце асфальта, голубизну неба и зелень травы.

Еще раз взглянув на него, чтобы навсегда сохранить в памяти его образ, она ровным голосом сказала:

— Прощай, Бенджамин! Такси уже подъехало. Будь осторожен, и пусть тебе тоже повезет и ты найдешь свою Эванжелину!

Она улыбнулась ему, повернулась и пошла, и никто на свете не знал, чего ей стоило ни разу не оглянуться на Бенджамина.

Закрыв за собой входную дверь, Симона бессильно привалилась к ней и закрыла глаза.

— Симона!

Она очнулась и увидела перед собой растерянно-радостное лицо Антуана.

— Я тебя слушаю, Антуан, — из последних сил сосредоточилась она.

— У нас для тебя ошеломляющая новость. Только приготовься ее выслушать…

Ровно год спустя Симона сидела в саду и вспоминала прошедшие двенадцать месяцев. Как и тогда, в день расставания с Бенджамином, небо сияло голубизной, цвели камелии и блестела в лучах солнца и разноцветных струях фонтанчика бронзовая фигурка русалки.

Триста шестьдесят пять дней все вокруг напоминало ей о нем — и пляж, и кафе, и яхта «Олимпия». Временами Симоне начинало казаться, что она никогда не оправится от прошлого, и тогда она задумывалась, не лучше ли ей уехать прочь, убежать от воспоминаний и от неизбывности утраты, от панического ощущения непоправимой ошибки, сделанной ею тогда…