– Не вернется.

– Почему ты в этом уверен?

– Потому что он тоже не сделает выбор в твою пользу, Бабочка. Ну что? – Он склоняется к моим губам и шепчет в них: – Все еще будешь защищаться от меня штампом в паспорте?

Обезоруживает. Теперь я не только физически обнажена перед ним. Но и морально голая. Бери и делай со мной все, что душе угодно. Прочитал меня. Раскусил.

Его губы прилипают к моим, язык по-хозяйски врывается в мой рот, свободная ладонь оказывается на пояснице, заставив меня выгнуться в тихом протяжном стоне. Вмиг затвердевшими сосками я упираюсь в плотную ткань мужской куртки. Наслаждаюсь его поцелуем, запахом, лаской. Голова снова кружится. Руки тянутся к его шее. Фантазию будоражит предвкушение дикого вечера, ночи и утра. Не знаю, как долго Чеховской пробудет здесь. Прогнать не могу. Не хочу.

– Ты пила, – выдыхает он, прервав поцелуй.

– Немного… Два бокала, – признаюсь, задыхаясь от возбуждения.

– Потом скажешь, что я воспользовался тобой.

– Не скажу! – заверяю я. – Когда и как это бы ни произошло, я бы все равно выпила для смелости.

Чеховской улыбается, хмыкнув, отнимает от меня руки, снимает куртку и майку, бросив их прямо на пороге. Подхватывает меня под бедра, усадив на себя, и снова прильнув ко мне с поцелуем, несет вглубь квартиры.

– Где со Степой не спала? – спрашивает, сбивчиво дыша.

Я выпучиваю глаза, когда он замирает посреди коридора.

– Нигде… Ну… В смысле, мы только в спальне…

– Пиздец, – констатирует он. – Как ты его терпела десять лет? – Чеховской опять поцелуем впивается в мой рот, вносит меня в кухню, крепко удерживая на себе одной рукой, второй сдвигает со стола посуду, наплевав, что та разбивается на полу, и усаживает меня на столешницу.

Боже, сколько раз я заигрывала тут со Степой, намекала, чего хочу, но он всегда утверждал, что заниматься сексом там, где готовят и едят, кощунство. Выходит, сейчас я совершаю двойное преступление: во-первых, изменяю мужу, во-вторых, изменяю на кухонном столе, за которым еще вчера он завтракал.

Чеховской целует мою татуировку на шее, руками бродит по талии и спине, спускается и мнет бедра. Слегка прикусывает кожу, вырывая из меня мучительные стоны.

– Ро-о-ом… Нельзя так… – скулю я, напрягаясь. – Завтра я тебе надоем, и ты опять к своей Кристине пойдешь…

– Тс-с-с… Забудь о ней. Я больше ни одной женщины не замечаю. Бесполые они для меня. Ты их такими сделала.

– Это как?

– Не реагирует Роман Алексеевич ни на кого кроме тебя, понимаешь? – объясняет он, взглядом указывая вниз – туда, где пугающе выпирает ширинка джинсов. – Ты мне выбора не оставила, Бабочка. Влетела в мое огненное кольцо и разогнала всех. В пламени спалила.

– Ты всем это говоришь?

– Нет, обычно я банален, – усмехается он, и его губы возвращаются к моим. – Хватит болтать… Меня сейчас разорвет…

Его зазвонивший мобильник все же отвлекает нас друг от друга. Он вынимает его из заднего кармана джинсов и принимает вызов:

– Ну чего тебе, Фаза?

Обозленный, что Саша нарушил наше интимное уединение, он кажется еще соблазнительнее. Я пальцами провожу по очертаниям языков пламени на его груди, подушечками чувствую замаскированные татуировкой рубцы и, не удержавшись, касаюсь их губами. Слегка целую один, второй, следующий. Поднимаюсь вверх, к шее, к кадыку, к пульсирующей вене. Чеховской злится еще сильнее. Скрипит зубами, слушая Фазу, и резко отвечает:

– Понял. Езжай. Не надо меня ждать… Да, я тут надолго. Если что, наберу тебя. – Отложив телефон за мою спину, он хватает меня за волосы на затылке и запрокидывает голову. – Позабавиться решила, Бабочка? Зря ты так. Теперь не жалуйся…

Пикнуть мне не дает, накрыв мой приоткрывшийся рот губами. Мнет их, посасывает, кусает, языком проделывает такое, что щеки вспыхивают. Я начинаю подозревать, что мне даже нравится жестко, грубо, пошло. Чувствую, как соски становятся каменными. Грудь давит до помутнения рассудка. Между ног пульсирует от одной мысли, что я во власти страстного любовника.

Суетливыми, почти истеричными движениями я расстегиваю ремень и ширинку его джинсов, отчего Чеховской иронично подчеркивает:

– Невтерпеж?

Скотина! Он еще и смеется надо мной!

Распахиваю глаза, чуть отстранившись и замерев.

– Детка, мне нравится. Продолжай, – улыбается он, притягивая меня к себе. – Такая заведенная… – Поцелуй в висок. – Горячая… – В скулу. – Чувственная… – В шею.

Нет, не поцелуи. Ужаливания – жгучие, хлесткие, пленяющие.

Кожа словно становится в тысячу раз тоньше, оголяя самые чувствительные точки. Они реагируют на все – на шепот, дыхание, ласки. Голову кружит одна мысль о том, что я совершаю нечто запретное, греховное, убивающее. Я растворяюсь в опасной нежности смертоносного мужчины, чья душа запятнана самыми грязными пороками. Самовлюбленный, распущенный, аморальный эгоист под маской благородного джентльмена – такой Роман Чех, портрет которого мне рисует разум. Запутавшийся, диковатый, таинственный мечтатель с замурованными за непробиваемой стеной страхами и слабостями – таким видит его мое сердце.

Сколько раз я представляла, каково это, когда кто-то целует грудь, влажным языком обводит ареолы, слегка прикусывает соски. Степа считает, что грудь создана исключительно для вскармливания младенцев. Разумеется, никаких ласок я не знала… До этого момента…

Вскрикиваю от обрушившейся на меня волны незнакомых острых ощущений, чем останавливаю Чеховского. Он поднимает лицо, возвращается к моим губам и шепчет:

– Все в порядке? Я сделал больно?

– Не-е-ет, – постанываю я. – Пожа-а-алуйста, не останавливайся…

Его рука проникает промеж моих ног, и я опять вскрикиваю, когда подушечка его большого пальца надавливает на жаждущую разрядки точку. Перед глазами плывут разноцветные круги. Ноги отстегиваются. Ногти впиваются в мужские плечи. Я лбом упираюсь в его грудь и заглушаю свой сумасшедший всхлип стиснутыми зубами.

Мне так стыдно, что в тридцать лет я ничего толком не знаю о сексе. Я даже со своим телом незнакома. Столько нового узнаю, что страшно становится.

– Черт, Бабочка, я продолжать боюсь. У тебя сердце не выдержит таких впечатлений. – Чеховской гладит меня по волосам, губами касаясь виска.

– Может, наоборот, – выдыхаю я, – ты заведешь это сердце? – Поднимаю лицо, встречаюсь с его светящимся взглядом и засовываю руку в трусы.

Степа никогда не разрешал трогать его. Объяснял свое нежелание тем, что мне, женщине, неведомо мужское тело, а значит, я могу причинить ему боль. Еще его пугал маникюр – враг нежной кожи его драгоценного члена. Но даже когда я обрезала ногти, он находил другую причину.

Я будто снова девственница. Сексуальная жизнь играет какими-то иными красками – яркими, насыщенными. Я наконец-то могу изучить мужчину: бархатную кожу, вздувшиеся вены, крупную головку, по которой я большим пальцем размазываю выступившую тягучую каплю.