Ночью приходилось вставать – иногда до трех раз – из-за жидкой баланды и сердечной слабости. Это означало перебраться через троих соседей и пройти несколько сотен метров до будки сортира, в дощатом полу которого было проделано не менее сорока дырок. Снаружи стоял часовой – следил, чтобы никто не вздумал помочиться вне сортира, за подобный проступок арестанту полагалась порка.

Один из соседей Ханса, крестьянин, который принадлежал к какому-то из балканских народов, оказался практичнее всех. Он стащил миску для баланды и спрятал ее в постели; теперь ему нет нужды подниматься и бежать на улицу. Но вот в чем вопрос: кому из арестантов придется с утра есть из этой миски? Никому ведь такое не понравится, правда? Так что лучше уж пройти пару сотен метров.

В четыре часа утра арестантов поднимают. Каждый снимает рубашку и моется. Тонюсенькая струйка воды, мыла не выдают, вытереться можно только собственной рубашкой. Многим не всегда удается даже добраться до крана. Может быть, кому-то повезет найти по дороге лужицу с дождевой водой, чтобы ополоснуться. Потом – ведь еще совсем рано, даже не рассвело – перекличка, и после долгого-долгого стояния команда наконец пускается в путь.

У ворот ведущий вас капо рапортует:

– Строительные работы, шестьсот девяносто три человека!

Вот здесь – внимание! Если оберштурмфюрер посчитает, что вас слишком много и шестисот шестидесяти будет достаточно, он выберет случайным образом «лишних» тридцать три человека, и их отведут в сторону. И больше никто и никогда их не увидит.

А вот что каждый арестант видит постоянно – это пламя, вечный огонь, пылающий над трубой крематория. Неугасимый огонь, горящий день и ночь, постоянно подтверждает, что там, в крематориях, регулярно сжигают людей. Таких же людей, как лежащие на нарах арестанты, у которых тоже совсем недавно были мыслящий мозг и сердце – насос, неустанно гонящий волшебную жидкость – кровь – сквозь бесконечную сеть сосудов. Людей, которые оставались живыми до самой последней, мельчайшей клеточки своих тел, чудесными Божьими созданиями.

Иногда, когда облака висят низко, дым плывет едва ли не над головами арестантов. И тогда они ощущают запах горелого мяса, или, может быть, отбивной, поджариваемой на плохо вымытой сковороде. Для заключенных это замена завтрака, потому что вчерашний хлеб они давно съели. И наконец, наступает время, когда арестанты уже не выдерживают. Они устали, их тошнит, и возникает чувство отвращения к самим себе, потому что они ведь тоже люди; даже эсэсовцы, если смотреть на них с очень большого расстояния, выглядят почти как люди.

Глава 22

Прошло пять недель, и Ханс получил письмо: «Наконец-то я поняла, куда ты делся! Человек, который доставляет дрова на кухню вашего лагеря, нашел тебя. Как только смогу, поговорю с лагерным врачом. Потерпи, пожалуйста, еще немного».

Но на самом деле прошла еще целая неделя, прежде чем к Хансу подошел писарь барака, чтобы забрать его с собой. Ханса привели в административный корпус, проверили и отправили обратно в Освенцим-I.

За время его отсутствия в Девятом бараке произошли существенные изменения. Здесь появился новый староста. Неделей раньше барак посетил лагерный врач с целью в очередной раз отобрать «мусульман». Когда на следующий день прибыли грузовики, чтобы забрать несчастных, одного недосчитались: какого-то итальянского еврея. Поднялся жуткий переполох. Но вечером итальянец сам вернулся в барак. Оказалось, что он весь день работал в составе одной из строительных команд и таскал мешки с цементом. Когда работа закончилась, капо, командовавший работами, даже похвалил его за усердие. На самом деле итальянец просто надеялся убедить всех в том, что он никакой не «мусульманин» и все еще в состоянии выполнять тяжелую работу.

Лагерный врач, вернувшийся в барак назавтра, не принял во внимание его логических доводов. Он приказал немедленно отправить итальянца туда, где ему следовало находиться, потом вызвал к себе Пауля. И объяснил ему, что подобное скандальное происшествие в его бараке совершенно недопустимо. И почему Пауль по крайней мере не избил как следует наглого еврея? Но Пауль заупрямился, а поскольку он был влюблен в еврейскую девушку и по этой причине начал испытывать сочувствие вообще ко всем евреям, находящимся в лагере, то заявил лагерному доктору:

– Я не бью больных людей.

Тут лагерный врач потерял терпение, заорал, что, по его мнению, коммунисты всегда рано или поздно показывают свою красную сущность, обозвал Пауля «другом жидов», подонком и грязной красной свиньей. После чего господин доктор лично врезал Паулю по морде, и не раз, и не два, а пока из его разбитых губ не полилась кровь. Всего через полчаса у них уже был новый староста барака, бывший дежурный по Двадцать первому бараку Злобинский, поляк. Он славился своей хитростью и грубостью, был заносчив, проверял, как застелены постели, устраивал скандал, заметив на полу выпавшую из тюфяка соломинку, и заставлял всех работать до полного изнеможения.

Но через пару недель он в свою очередь влюбился в девушку из Десятого барака. И с этого момента проводил целые дни у окошка. Фельдшеры могли снова заниматься своими делами и даже дремать, сваливая всю работу на выздоравливающих пациентов.

В день своего возвращения Ханс отправился в Десятый барак вместе с кесселькомандой. Они с Фридель были совершенно счастливы, что его приключение так счастливо завершилась.

– Как тебе удалось этого добиться? – спросил он Фридель.

– Очень просто, – отвечала она. – Я пошла к Кляйну, лагерному врачу, и рассказала ему, как было дело и что ты – мой муж, и он оказался так добр, что записал для себя твой номер.

– Мне его поступок совершенно непонятен. Это та самая сволочь, которая на прошлой неделе выгнала Пауля с должности старосты нашего барака из-за ошибки, сделанной во время селекции. В начале месяца он прибыл в Биркенау и за два дня уничтожил целую семью из Чехии по фамилии Лагер. Тысяча арестантов была отправлена на какие-то тяжелые работы. Пять с половиной тысяч ушли в трубу: пожилые мужчины, женщины и дети.

– Мы часто сталкиваемся с этим феноменом. Ты не можешь ни о чем нормально договориться с эсэсовским молодняком, но те, кто постарше, хотя они и совершают грандиозные преступления, способны внезапно проявить гуманность в мелочах, как вот теперь, по отношению к тебе.

– Не думаю, что здесь ты права, – возразил Ханс. – Напротив. Молодняк выращивали в духе «крови и почвы». И им неведомо ничто другое, они не знают никакой