свиней завели, чтоб пережевку нашу изо рта не выбрасывать, коли не жуется она у нас. Псина тоже это жрет. Дом-то посередь поля у нас торчит. Тама вона дорога, песчаная, вся разъезженная, с гальками, и мулы по ней ходют, а то и дело от большово ах-то от-такенная туча пыли, что ажно в милю вышиной, а я ее всюду чую и грю себе: «Ну и чево ради Господь почище-то себе не сделает?» А потом носом эдак шмыгну: Ша! Ну, вона тама лавка мистера Данэстона на перекрестке, а потом сосняки, где кажное утро старая ворона на ветку садится и давай себе кра-а-кра-каркать, себя изводить, а я ей кра-кра-кра-кра, точь-в-точь, как она сама, и жуть мне как смешно кажное утро, хи хи хи, такая уж мне потеха-то. А вона тама, в другой стороне, табачный брата мистера Данэстона, и большой, здоровенный дом, где мистер Отис живет, и дом миз Белл посередь поля, а миз Белл – она, считай, такая же старая, как мой деда, и курит трубку, совсем как он. Ну, и я ей нравлюся. Кажный вечер всяк-любой спит в этом доме, и в том, и во всяком доме, и слыхать тока старую сову – хууу! хууу! – где-то в лесах, да еще ек! ек! ек! – это все летучие мыши, да псины еще воют, да сверчки-жучки сверчат в потемках. Потом еще чух-чух возле ГОРОДА, знашь. Не слыхать тока, как старый паук паутину свою ткет. Я-то в сараюшку зайду да паутину пообрываю – а как с себя ее смахну, так этот старый паучина, он мне давай новую паутину ткать. Тама вона в небе у них сотня звезд ходит, а тута на земле такая уж мокрядь, кабутто дожжь пойдет. Я в постелю-то ложусь, а деда грит:

– Пацан, ты мокрыми лапищами своими меня-то не пхай давай! – Но совсем чутка пройдет, и ноги у меня уж сухие, а сам я хорошенечко укутался. Потом в окно глядь – звезды тама, и спится мне хорошо.

От точно могете теперь сказать, как жил я да радывался?

Глава 2

Что было

Бедный деда, он как-то утром взял да и не встал, и все как давай приходить от тетки Гастоньи и грят, он от-от от нищеты помрет. Деде на подушку я голову-то положил, а ОН мне и грит, что это-де не так. Да как заорет к Господу Богу, чтоб все из дому вон пшли, кроме доброй псины нашей. Псина-то как давай скулить под лежанкой да деде руку лизать. Тетка Гастонья ну ее гонять.

– Псина, кыш! – Умыла тетка Гастонья физию мне под колонкой. Тетка Гастонья, она мне тряпку в ухо сунула и все ухо мне заткнула, а потом палец свой берет и давай тама ворочать, я чуть не помер. Ну, плачу, чево уж тама. Деда тоже плачет. А сынок тетки Гастоньи, он как побежал-побежал, да прямо вдоль дороги, а немного погодя – от он, сынок тетки Гастоньи, опять бежит-бежит обратно по дороге, и так вжик-вжик, никада не видал я, чтоб так быстро бегали.

Тута мистер Отис в своем большом старом ах-то приехал, прям перед домом встал. Ну, он-то весь такой дядька могучий, высокий, волосы жолтые у нево, знашь, и он-то меня вспомнил, грит:

– Так-так, что же с тобою станется, мальчоночка?

Потом он деду за руку берет да глаза-то закатывает, и в ранце у себя как давай шурудить, искать штуку, какой слушает, а потом как давай слушать, и все прочие поближе нагнулись и тоже слушают, а тетка Гастонья сынка сваво по мордасам, чтоб не лез, а мистер Отис как давай деду одной рукой под другой по груди постукивать, и тута они с дедой как вперятся в себя, все такие горестные, и мистер Отис это дело прекратил.

– Ах, старик, – грит деде мистер Отис, – и каково поживаете?

А деда жолтые зубья оскалил, ухмыляется и грит, а при этом квохчет:

– Вона трубка моя, могучая трубка это для курьбы, – и мистеру Отису подмаргивает. Никому не понятно, с чево б это он так разболтался, а мистер Отис – он-то понимат, а деду так смех разобрал, что трясется весь, все равно что дерево, када опоссум по нему лезет.

Мистер Отис грит:

– Где? – И деда на полку показыват, а сам еще квохчет да радывается эдак мистеру Отису. Ну, мистер Отис-то ему всегда дюже нравился. Вона тама на полке, да так высоко, что я и не видел ее никада, мистер Отис трубку достал, о какой они с дедой толковали. Из початка она была – самая большущая и наилучшая трубка, какую деда себе сделал. Мистер Отис, он-то на нее глядит эдак горестно, что я и не видал, чтоб люди так када глядели. Грит: – Пять лет. – И больше ничё не сказал, птушта он тада в последний раз деду видел, и деда это знал.

А чуть погодя деда заснул, а все вокруг стояли да разговаривали, да так, что я и не понял, как так спать-то вообще можно, а они от что грят. Сказали, что деда дюже болеет и наверняк помрет, а я же, маленький Жив, ну от что им со мной теперь делать? Ох, как же ужасно много они все тама плакали тада. Тетка Гастонья да подружайка ейная, миз Джоунз, а все птушта деду они любили, как я, сынок – и он тож плакал, и вся прочая мелюзга, какая с дороги к нам под дверь собралась поглядеть. Псина, она снаружи выла, все в дом хотела. Мистер Отис, он всем и грит, чтоб прекратили головы себе волновать, мож, деда и вообще скоро совсем поправится, да тока он в этом не уверен, а потому присмотрит, чтоб деду послали в лазарет, и от тама-то у нево все хорошо и будет. Все тута согласились, что так и надоть, и мистеру Отису сказали спасибы, птушта он своими деньгами заплатил, чтоб деда постарался и опять весь поправился.

– А мальчонка, – грит он тетке Гастонье, – вы уверены, что ваш супруг и ваш отец одного мнения о том, чтоб вы этого мальчонку себе оставили?

И она ему грит:

– Господь им состраданье дарует.

А мистер Отис грит:

– Ну, прикидываю я, что так оно не будет, но вы об нем хорошенько заботьтесь, слышьте меня, и дайте мне знать, все ли в порядке. – Боженька, как же я плакал, када слышал, что все и всё так говорят. Ох Боженька, плачу я, када бедново деду забирают и несут ево