ее, как гитару. И тогда настает очередь женщины, чтобы петь.

С музыки, собственно, все и начинается.

– Ею же все и заканчивается, – усмехается Людмила. – В начале марш Мендельсона, в конце – похоронный марш.

Она останавливается на минутку между кухней и столовой, трет лоб, будто забыла, куда шла и про что думала. Ах, да, про марши. Надо же, какая ерунда в голову лезет.

Людмила идет в столовую, разглядывает стол. Стол круглый. Их круглый стол. На столе две тарелки, две рюмки, бутылка белого. Аккуратно нарезанный сыр, банка шпрот, плачущий лимон. Салат оливье, только без горошка, так и не смогла нигде достать. Легкий ужин. Не семейный – сразу видно. И не для двух подруг – ничего сладкого на столе. А пирог, что до сих пор в духовке, он с мясом. Скорее всего, это свидание, как пить дать, свидание.

«Вот тебе и субботний вечер, вот тебе и умница-красавица жена, – думает Людмила, – чуть муж за порог, она уже другого ждет. Но разве Константин – другой? Он первый, первый, который не муж, и это за двадцать-то лет семейной жизни. Вот оно, значит, как бывает».

Она прислушивается к себе внутри. Ничего не слышно. Ни колокол тревоги не звучит, ни колокольчик любви не заливается. Только руки дрожат, да сердце дергается от нетерпения. Нетерпения чего? Чего ей не хватает?

Людмила усмехается.

«Выходит, чего-то не хватает», – думает она и вспоминает Майку.

Майка-Зайка – так ее прозвали в оркестре.

Майка играет на флейте, она и сама похожа на флейту, тонкая, звонкая, беспечная.

У нее муж – тромбонист и каждый год новый любовник, про каждого из них она запросто рассказывает подружкам.

– Зачем тебе столько любовников? – однажды спросила Людмила. – У тебя такой хороший муж.

– Хороший, – согласилась Майка, – только дело не в муже. Мне любви не хватает.

– Секса, что ли? – не поняла тогда Людмила.

– Да нет, – засмеялась та, – не секса. Любви. Я красивой хочу быть. А красивой женщина сама по себе не становится. Ей надо напоминать, что она красива.

– Отчего же муж тебе не напоминает? – ляпнула, не подумав, Людмила.

– А твой напоминает? – огрызнулась Майка.

Ответить было нечего. Илюша не напоминал. Иногда, периодами, становился совсем чужой. Глаза чужие. И запах.

Но она уверяла себя, что это все выдумки, и продолжала к нему ластиться и ни о чем не спрашивать.

На ее ласки в такие периоды он отвечал неохотно, но потом все проходило, и снова начиналась обычная жизнь. Называл ли он ее иногда красивой? Ответить было нечего. А разговор запомнился.

– Неужели и я сегодня стану как Майка-Зайка, – вздыхает Людмила, и вздох застревает внутри, будто сливовая косточка, – красивой.

Она идет к столу и зажигает свечи.

«Дура, дура», – звучат в голове слова на мотив «Эй, дороги». Обрывает сама себя. Бежит к зеркалу, рассматривает то, что и так хорошо знакомо. Огромное зеркало в прихожей пытается ей помочь, оно на ее стороне.

Морщины под глазами улепетывают в полутьму прихожей, складки на боках зарываются носами в мягкую ткань пуловера, позвонки вытягивают шею, ступни ощупывают мягкую шерсть ковра, встают на носочки, рука тянется к светлой пряди у виска, заправляет ее за ухо – хороша ли я?

– Хороша, хороша, – ворчит вешалка в прихожей, – иди вон пирог доставай, пригорит ведь.

Люда бежит в кухню. Достает румяный пирог. Все вокруг и она сама пахнет сдобой, пахнет детством.

В окно заглядывает голодное серое небо, кроме неба ничего другого из двора-колодца не увидишь. Господи, как она любит этот город. Скоро уезжать, но как она уедет?

Илья прислал фотографию – он уже в Иерусалиме, сам обросший, загорелый, стоит на веселой солнечной улице, заросшей розами, кругом него люди, у людей незнакомые лица. И как она там будет жить?

Улица ей эта не понравилась совсем. То ли дело ленинградские углы, переулки. Каменные, серые, родные. А эта вечная готовность к непогоде? Разве есть на свете что-нибудь прекрасней, чем выйти из подъезда, вдохнуть туман, тонкий запах прелых листьев, услышать гулкие шаги, где-то там, на другой стороне дождя, нырнуть в серый рукав и идти, идти, искать след промокшей звезды.

Люда качает головой.

– Ничего лучше нашего города нет, – бормочет она, – да и у Ильи на этой фотографии взгляд какой-то бешеный, шальной.

Нет, надо было им остаться в Ленинграде. Здесь все знакомо, а когда тоска, можно зарыться в туман, как в плед, и…

Но тут дергается дверной звонок, и Людмила бросается открывать.

– Ух ты, какая ты красивая! – восклицает Костя прямо с порога, бросает огромный букет на тумбу под зеркалом, подхватывает Людмилу, утыкается лицом в душистый вырез – немного сирени, как будто ей еще нет сорока, капля ландыша, намек на невинность, горсть лепестков гвоздики – обещание не уставать, когда нахлынет страсть.

Он приподнимает ее над полом, и кружит, кружит. Пропадают мысли, замолкают марши, рассеивается туман. Зеркало смотрит на них и запоминает на будущее – порывистые движения, сорванную одежду, шепот, шепот, смех.

– Ты сумасшедший. Погоди. У меня там пирог.

– А у меня тут – прекрасная женщина.

– Ну господи. Почему здесь. Пойдем в спальню.

– Обязательно. Мы и в спальню пойдем.

– Ты ненормальный. Так нельзя.

– Так можно. Ты просто не знаешь. Я тебя научу.

– Ты хитрый.

– Знаю.

– Ты бабник.

– Знаю.

– Ты… ты…

Глава шестнадцатая

– Я знаю, вы, русские, называете его Мертвым, – Дуду протягивает руку к огромному белому озеру, выплывающему из-под крыла самолета, – но если правильно, то есть по Библии, то море это – Соленое, поэтому мы говорим – Ям а мелах. А еще раньше его называли Содомским морем.

Дуду держит штурвал, поглядывает на бледную Ирку, заговаривает и отвлекает. С самой первой минуты, когда они пристегнулись и взлетели с маленького учебного аэродрома, ему стало казаться, что ей страшно и она вот-вот попросит повернуть обратно.

Поэтому он и выбрал такой маршрут для полета – из Иерусалима до Эйлата, да еще через Мертвое море, чтобы глаза от красоты разбегались, а на страх времени не осталось.

– Содомское – это потому, что совсем недалеко от моря находился древний город Содом, ну, что произошло с этим городом, ты, конечно, знаешь, как знаешь и то, что случилось с единственной спасшейся семьей.

Дуду снова смотрит на нее. Ирка сидит, вцепившись в кожаное сиденье, смотрит прямо перед собой, кажется, даже не моргает.

– Кстати, – добавляет он, – очень скоро мы будем пролетать над тем местом, где застыла навечно жена Лота, когда оглянулась на то, что оставила позади