фабричный двор огорожен невысокими заборами, которые граничили с заваленными всяким хламом пустырями, изрытыми канавами. Отступление наше началось сразу по всей линии заборов: человек сто — двести одновременно перелезли через заборы и растеклись в разные стороны по пустырям. Городовой и дворник проникли на фабричный двор через контору. Городовой свистел, дворник кричал. Но что они могли с нами сделать?

Перед выходом на Калужскую улицу я сунул шапку во внутренний карман пиджака, предварительно вытащив оттуда кепку. Какие-то две бумажки выскочили при этом у меня из кармана. Ветер подхватил их, и они, закружившись, полетели на мостовую. Я забеспокоился: что это за бумажки могли оказаться у меня в кармане? Но не гнаться же за ними. На улице была мгла; керосиновые фонари на Калужской зажигались не все подряд, а с пропуском через один-два.

Истекший день казался мне неудачным. Я был недоволен собой и решил, что не гожусь для летучих митингов, что у меня нет нужной выдержки, нет спокойствия и всегда бодрствующего вдохновения.

Рано утром на явке было сообщено, что по всему району за два дня митинги прошли удачно. Арестов не было. Столкновение с полицией случилось только одно — за Серпуховской заставой, в Котлах. Городовой накинулся на Мишу и нанес ему своей «селедкой» (шашкой в ножнах) удар по голове, но был «отбит с тяжелыми для себя потерями».

К концу явки Миша явился хоть и забинтованный, но веселый и готовый продолжать выступления.

— А эту самую мою шишку я еще — вот увидите — использую для дела в легальной работе, у меня есть на этот счет планишко, если, конечно, нынче вечером не сцапают!

Мне было назначено провести еще два митинга: один у ворот типографии на Пятницкой улице, другой у ворот завода Бромлея. О моем вчерашнем недовольстве собой я перестал и думать, как только выслушал поручение. Попробуем взять себя в руки.

Подготовка митингов, которые на этот раз предстояло провести, очень меня тревожила. На заводе Бромлея у меня не было никаких личных связей. Надо было в первый раз знакомиться с людьми по адресам, которые я только что получил на явке. А типография была та самая, где работал Ефим Иванович Связкин. Авторитет его там, разумеется, был неоспорим. Как он поведет себя? Поддержит нас или нет? Раз голосовал против митингов, будет, видимо, и подготовке мешать.

Неожиданно для нас на явку пришел Василий.

— Слышал, как идут митинги. Что ж, пожалуй, похоже на работу. Давайте впрягусь и я. Назначьте мне завод для выступления.

Сундук нахмурился, подвигал губами, вроде как пожевал что-то, пораздумал и потом сказал:

— Одолжение ничье нам не нужно, Васюха. Что ты за червонная краля такая! Свысока рассуждаешь: «Похоже на работу». Если допустить тебя к выступлениям, то как бы не было так, что начали гладью, а кончим гадью. Давай уж лучше сразу подеремся до крови. Работать и не уважать работу или уважать вполовину и сомнения разводить — не дело. Ты хочешь работать с нами, а исподтишка свою фракцийку сколачивать? Я не позволю тебе этого!

Василий пошел на отступную:

— Ну, я не так выразился. Ну, беру назад свои слова.

Но Сундук извинениями не удовлетворился:

— Извинение всегда гроша не стоит, а глядит рублем. Словам твоим, может, и верю, а настроениям — нет. Выступать и говорить от нашего имени перед рабочими тебе не дам. Так и считай — дело решено и под лавку брошено.

Мне стало жаль Василия. Я попросил дать его мне под начало, под мою ответственность. Василии брался провести всю подготовку к митингу в типографии и у Бромлея. Мне это очень улыбалось. Я не знал, как надо было обойтись со Связкиным. А тут складывалось все даже забавно: «правого» Связкина будет выпрямлять «левый» Вася.

Василий надеялся, что Связкин нас не подведет.

— Ты посмотри, как он благородно после совещания держится, хоть и голосовал против. Связкин — честный пролетарий и, конечно, подчинится дисциплине: он сделает все, что вытекает из решения комитета. Он человек прямой.

Сундук в конце концов на мои уговоры согласился, но предостерег:

— Твое дело. А мой совет — не очень на благородство полагайся, сентиментальщины у Васьки много. Держи ухо востро: не захромало бы у тебя дело и на правую и на левую.

Я не ответил Сундуку ничего, но на этот раз его шуточки показались мне неприятными…

— Павел, — окликнул Сундук, когда я направился прочь, — что ты мрачный? Не нравится тебе что-то? Возьми вот, для тебя шоколадка приготовлена.

Мне это еще больше стало неприятно. Что ж скрывать: я любил шоколад и, отправляясь по вечерам на подпольную работу, когда бывал в кармане свободный двугривенный, покупал плитку и посасывал в мрачные минуты.

Но Сундук протянул мне не шоколадку: это была записка от Клавдии! Сундук пояснил:

— На ночевке мне дали тебе передать, это прошло уже через третьи руки.

Клавдия писала:

«Я ежедневно в Тургеневской читальне с трех до пяти. Если хотите, приходите. Но разговаривать там не стоит, опасно, — просто повидаемся».

Предупреждение Сундука насчет Василия меня беспокоило. Я отправился осмотреть место предстоящих выступлений. Ворота Бромлея выходили на пустынный луг, где сваливали снег. По правую сторону от ворот шел длиннейший корпус; в эту сторону бежать нельзя — нет никаких прикрытий. В сторону луга отступать тоже невозможно — либо сугробы снега, либо утоптанная открытая дорога, вся на виду; здесь мог действовать даже конный жандарм. Единственный путь для отступления оставался по левую сторону от ворот, в узкий переулочек, до которого было шагов сто — полтораста. Все это меня огорчило.

Типография выходила на большую улицу с оживленным движением. Правда, выход для рабочих сделан был в переулочек. Но здесь на близком расстоянии от выхода дома были прилеплены тесно друг к другу; ближайший забор был довольно высок, и на нем поверху торчали трех-четырехдюймовые гвозди. Значит, решающим будет маневрирование самой толпы при отступлении. Надо будет, когда побежим, чтобы оратора долго сопровождала по переулку густая колонна людей. Мне очень хотелось пройти самому к Связкину, да и по другим адресам, которые были даны на явке. Но ведь подготовку к митингу в типографии я поручил Василию, и опасение обидеть его остановило меня. К тому же я был голоден. Накануне я не ел с самого обеда, вечером же, на ночевке, у людей мало любезных, мне не предложили даже чашки чая, а утром явка была очень ранняя, и надо было торопиться.

Когда я подошел в столовой к кассе, денег у меня не оказалось, а ведь должны были оставаться восемь рублей, две бумажки —