— Ты иди вперед. Спросит — скажи, ели туту в саду у дяди.

А Ана-зизи к вечеру приходила к нам во двор и жаловалась матери:

— Где этот шалопай?.. Поймаю — уши надеру. Изорвал в клочья всю одежду, шатаясь по скалам.

— А наш пострел потерял пояс, — отвечает моя мать.

И обе ругают нас, рассказывая о наших проказах, как мы с утра до ночи не евши пропадаем в садах, «по шестьдесят раз лезем в воду» и приходим домой посиневшими от холода. В то время как они нас ругают, Андо заглядывает через стену и делает знак рукою.

— Нет ли у тебя толченой соли, дай мне пригоршню — заканчивала Ана-зизи.

Они входили в дом, а мы удирали в маслобойню — место наших вечерних игр.

Я сижу под абрикосовым деревом и греюсь, как греются камень, озябшая от снега земля и деревья, еще голые, но уже начинающие чернеть от солнечного тепла.

Между голыми стволами деревьев виднеются цветные дома города, над которым расстилается голубоватая вуаль дыма и пыли. Более ясно очерчиваются глиняные землянки и заброшенные в садах давильни.

Сухие листья шелестят под ветром; они перелетают через камни, толкают друг друга, жмутся к моим ногам и шепчут; как ручеек: «Весна! Весна!..»

Ветер доносит звуки города. Слышно, как вколачивают в доску гвозди. Трах-трах — стучит тупой конец деревянного молотка жестянщика. Скулит какая-то собака. Я вижу ее с холма: волоча ногу, она выбегает из маленькой хижины. За ней выходит женщина, она ей что-то швыряет. Неужели эта насыпь — дом и там живут люди? Она имеет даже дверь; вот женщина прикрывает ее и с какой-то ношей на спине спускается к реке. Там еще две женщины. Одна из них наклоняется, полощет в реке белье, другая развешивает на ветру синие, красные тряпки и расстилает их на камнях. Первая женщина подходит к ней; она что-то объясняет ей руками; вероятно, проклинает собаку. Если бы эта женщина стала на холмик, она бы увидела, что собака вернулась, легла у двери, как верный сторож, и лижет свою больную ногу.

Поезд скользит черной лентой. Дым клубами ложится на поля. Свистит паровоз, и ветер доносит его глухое пыхтение. Вероятно, теперь пассажиры прижались лбами к окнам вагонов и ждут, когда покажутся станционные здания. Должно быть, среди них есть девушка, особенно тяжело переживающая эти минуты. Она оставила свой дом на замке и уехала. На перроне ее кто-то встретит, и она трепетно откроет перед ним сердце, полное любви.

Ветер шелестит листьями. Исчезает поезд… Я закрываю глаза, и шорох листьев напоминает мне час чтения в классе.

В классе… Абрикосовое дерево бросает тень на мои тетради. Солнечный луч сверкает на конце карандаша и отражается на моем ногте. Кто-то меня толкает:

— Как прописное «Ж»?

— Э… э… э…

— Дам тебе дудку.

— Вот, смотри. — И я показываю.

— Последняя скамейка, тише! — делает замечание учитель, прислонившийся к кафедре. Скрипят его сапоги. Мы низко склонились над тетрадью для чистописания, но чувствуем, что он направляется к нам.

Очень мешает это абрикосовое дерево, растущее перед единственным окном нашего класса. Когда дует ветер, дерево шумит и его ветки стучат в окно. Тень от дерева и желтые блики солнца прыгают по моей тетради, качаются, как колыбель водяной птицы.

— Беги звони! — И дежурный срывается с места.

Наступают самые веселые и шумные минуты ожидания, пока зазвенит колокол и мы выбежим во двор. Толкаем друг друга, щиплем; детская жизнерадостность, подавляемая усталостью и вынужденным молчанием, вырывается наружу.

Сидя под этим сухим абрикосовым деревом в этот сверкающий весенний день, когда веселое солнце смягчило картину мрачного нагромождения камней, я пишу о моем детстве, об этом абрикосовом дереве и о моем товарище Андо. И в то время как сухие листья, шелестя, бьются о мои ноги, ко мне протягиваются две тонкие ручки и просят:

— Напиши и обо мне.

Это Нушик, девочка с пожелтевшим лицом и тонкой шеей. У нее большие и грустные черные глаза. Она часто плачет. У нее нет отца, а мать занимается стиркой по чужим дворам. Когда холодно или сыро, Нушик входит, пряча под передник озябшие пальцы. Иногда она приходит без завтрака; если же что-нибудь приносит, то только хлеб и печеную картошку.

Когда Нушик бывает с нами, девочки ее не дразнят, так как боятся Андо. Как-то раз Машо (ее отец сидел перед керосиновым складом и, когда не было посетителей, играл с «русскими»[30] в нарды) рассказывала в классе, что мать Нушик украла кое-что из белья во время стирки. Нушик заплакала:

— Моя мать — не воровка!

Вошел учитель. Начался урок, худые плечи Нушик вздрагивали, словно ей было холодно.

— Машо, — сказал на перемене Андо, — видишь этот нож?

Машо, увидев нож, с плачем побежала к учителю.

— Ты ведешь себя нехорошо, Андо… ты похож на уличного мальчишку.

Учитель отнял у него нож, а на следующий день Ана-зизи пришла к нам.

— Соседка, не у вас ли наш гмалты?

«Гмалты» назывался заржавленный нож с костяной ручкой. Ана-зизи полола им грядки кресс-салата.

Андо показал Машо кончик гмалты и припугнул:

— Только скажи учителю…

И Машо ничего не сказала учителю. И вот весною Ана-зизи заменила гмалты острой костью.

Вечер. От белых горных вершин подымается голубое сияние. Ясно виднеются очертания горной цепи.

— Горизонтом называется линия, соединяющая небо с землею.

Повторяю в уме то, что много лет тому назад громко отвечал на уроках географии.

— Повтори, Андо!

Андо повторяет.

— Садись!

Входит инспектор. Встаем с мест.

— Кто до конца недели не принесет платы за учение, будет исключен.

Инспектор подымает голову, оглядывает замолкший класс. Затем удаляется. Голубой глобус вертится под рукою учителя географии, и мы повторяем хором:

— Земной шар круглый…

Нушик отстает и «лый» произносит одна, дрожащим голосом. Девочки смеются. Нушик опускает голову, а учитель подымает линейку. Вместе со взмахом линейки открываются наши рты, и мы повторяем, что земной шар круглый.

Вечер синий. Дым, подобно дикой лозе, волнами обвивает скалу.

Где-то жалобно мычит корова. Все знают, что это мычит Наргиз, ее теленок недавно сорвался со скалы. Корова облизывает его набитую сеном шкуру и не чувствует живого тепла.

— Андо, а плата за учение?

— Пусть нани кончит доить.

Ана-зизи доит мычащую Наргиз, разговаривает с нею, утешает ее, и корова стихает, словно понимает ее язык.

— Нани!

— А?

— Просят плату за учение. Учитель сказал…

— Что делать, родненький, Наргиз перестала доиться: продала бы молочка. Погоди, вот отец свезет кувшины в Гетер.

Осенью гончары возят в Гетер кувшины