и привозят оттуда рис, шерсть, пшеницу. Гетер — далеко. Хромой Егор рассказывал, что гам растет хлопок, что на рисовых полях попадаются крылатые змеи, а под камнями — черные скорпионы.

Вечер… На улицах города светло. В магазинах блестят медные самовары, зеркала, тарелки. Андо устал. В руках у него платок, а в платке свежие яйца. Надо купить новую тетрадь для чистописания. А яйца не продаются.

Усталый, он проходит мимо высоких домов. Большие освещенные окна. Они блестят, как витрины магазина. Там живут «русские», Машо, лавочники. Вот дом Нерсес-бея, а рядом живет пристав. У него много собак, тонких, породистых собак, которые целыми днями спят и начинают прыгать, когда пристав едет на охоту.

— Что ты продаешь, мальчик? — позвал какой-то знакомый голос.

Это Машо. Девочка спускается» сверху. Открывается калитка.

— Это дом моей тети.

— Почем яйца? — спрашивает женщина.

Андо покраснел. Он не хочет, чтобы Машо узнала, что он торгует яйцами. Ему не хочется, чтобы в классе говорили об этом. А учитель требует тетрадь для чистописания.

— Яйца не продажные, — решительно отвечает Андо и, высоко подняв голову, идет к мосту, к нашему кварталу.

— Я не иду в школу, — заявляет он утром. Но Ана-зизи увещевает его, и он идет со мною.

— Андо, родненький, вот отец, продаст кувшины…

Армянская церковь.

Белые своды и рисунки в золоченых рамках.

Мать Нушик плачет… Ей вторят женщины. Они плачут так, как плачут над чужим гробом..

Наш класс поет грустные песни, длинные, тягучие….

Мы поем для Нушик. Девочка скрестила ручки так, как складывает крылья замерзшая птичка. Слегка наклонила голову и спокойно спит. Лицо, как и прежде, пожелтевшее, но над изголовьем красные цветы и белые свечи. Цветы бросают на ее лицо красноватый отблеск, когда трепещут огни.

У Нушик простой, дощатый, грубо выструганный гроб. Из него торчит гвоздь.

«Уколет ногу», — думаю я и грустно пою для Нушик.

Андо нет, он не пришел.

— Я не буду петь… Не хочу.

— Ты себя ведешь плохо, — рассердился учитель.

А Андо молча собрал книги. Класс затаил дыхание. Учитель снова потребовал, чтобы он присоединился к нам, так как у Андо, сильный и приятный голос.

— Нет, не приду, — заупрямился Андо.

Учитель ударил по кафедре журналом и пошел в учительскую. Вот-вот придет инспектор.

— Андо…

— Сказал — не приду.

Входит инспектор. Он называет его непослушным, упрямцем, требует, чтобы тот шел с нами. Но Андо продолжал упрямиться.

— Убирайся вон отсюда, — крикнул инспектор.

Некоторые из девочек побледнели. Андо собрал книги и с высоко поднятой головой прошел между скамейками.

— Дерзкий мальчишка, — бросил ему вслед инспектор.

Андо плотно закрыл классную дверь.

…Мы провожаем гроб. Маленькая яма, точно для посадки дерева. Опускают гроб. Мы удаляемся. Остаются мать и соседки.

На кладбище много фиалок. Мы забываем Нушик и собираем букетики. Как маленький зверек, со стены спрыгивает Андо. Девочки убегают от него.

— Я больше не пойду в школу, — печально говорит мой товарищ.

От города тянется шоссе, прямое как стрела, делает поворот у моста, затем вьется зигзагами по высокой горе. И ползет, ползет шоссе, как река, многочисленные горные тропинки переплетаются с ним, и чем дальше, тем больше оно затоптано. Оно такое древнее. Сколько армий, сколько народов топтали эту дорогу, проходили по ней, кто на север, кто на юг.

Пойди по этой дороге, сколько бы ты ни шел, ей не будет конца. Велик мир, он не имеет предела…

Гончар Авак дал мне глиняный ковш и благословение человека земли.

— Будет жажда — пей. Да не убудет силы в твоей руке[31].

Ночью шел дождь, земля сырая. Бесшумно катится экипаж.

Уходит вглубь Дрнган, камни заслоняют наш солнечный квартал, видны только прибрежные дома и ореховые деревья. И чем выше подымаемся мы, тем ярче выделяется Острый камень. Под ним находится пещера гончаров.

Вечером пастушок Андо пригнал телят.

— Уезжаешь?

— Да.

— Ну что ж, езжай!

Грустен Андо, он устал, но не уходит домой.

— Завтра погоню телят в ту сторону…

Экипаж подымается. На гору ложится облако. Скрылся наш квартал. Скоро это облако сползет по горе и окутает наши ущелья.

Чья-то рука вырисовывается, машет, зовет. Удивленный возница натягивает вожжи, экипаж останавливается.

— Андо! — И я выскакиваю из экипажа.

Деревенские мальчики при прощании не целуются и не пожимают рук. Они, как немые, смотрят друг на друга. Остающийся смотрит вслед уезжающему, пока друг скроется за горой или спустится в овраг.

Возница разлучил нас.

— Съешь в дороге. — И Андо достает из своего мешка жареную кукурузу, которую каждое утро готовит Ана-зизи.

— У меня есть, оставь себе…

— Нет, возьми мою.

И колеса покатились.

Свисает облако. Андо и наши телята скрываются за ним. Ущелье наполняется молочным туманом. Сырая земля заглушает топот бегущих лошадей. Экипаж движется, слышится позвякивание колокольчиков, словно девочки хлопают в маленькие ладошки.

Усталость навевает дремоту. Прислоняю голову к чьей-то мягкой руке. Засыпаю, как ласточка под крылышком матери. Мне снится, что экипаж летит через облака к глубокому небу.

Вот и звезды… Они растут, они передвигаются. Это не звезды, а желтые и белые ягнята, которые бегут, испугавшись лошадей, и звенят их медные колокольчики.

Открываю глаза. Темнеет. Горы совсем другие. Там, где мы уже проехали, — облако. Вероятно, над нашим солнечным кварталом моросит дождь.

Город лежит на равнине.

К востоку, где до сих пор еще уцелели развалины неизвестного здания, равнина вдруг обрывается, свисает над глубоким ущельем, в бездне которого мрачно шумит наша река.

Равнина кончается обрывом. По склону тянущихся скал пролегает белая тропинка, она сверкает после теплых дождей.

По этой дороге может пройти только пеший без поклажи. Тесная тропа, трудные повороты, змейкой вьются извилины. А внизу, на обоих берегах ущелья, раскинулись сады. Ущелье глубокое, в ущелье тепло… В то время как на улицах города еще можно видеть остатки грязного снега, из ущелья подымается теплый пар и озябшие змеи греются на мягком мху камней.

Ужасно в ущелье, там царит тоска пустыни.

Там есть несколько каменных саманников, у большинства которых двери заплесневели. Их хозяев давно уже нет, и эти сырые пещеры после их смерти не видели теплого самана. Перед саманниками торчат тутовые деревья, такие же беспризорные. Кто посмелее, у кого крепкие ноги — спускается по обрыву, трясет деревья, и камни покрываются белой, черной и красной тутой.

Естественные пещеры уходят глубоко под город. Никто не знает, где кончаются эти темные проходы. В летний зной там холодно, стены липкие. Там множество костей, целые кучи клыков, челюстей, позвонков. Вы зажигаете глиняный светильник, нагнувшись, входите туда,